Библиотека плавательного бассейна - [16]

Потом настали довольно неприятные полчаса, в течение которых я не владел собой. Я налил себе стаканчик, а Артуру не дал ни капли — и ему, видимо, было все равно. Мне хотелось только одного: разбросать все вещи, поднять бурю, чтобы разогнать знойный спертый воздух, отстоять свои права. Однако я неожиданно для себя принялся привередливо наводить порядок — молча, не глядя на Артура. Он беспомощно ходил за мной по пятам, сначала пересказывая шутки из телепередач, диалоги из «Звездного пути», а потом замолчав. Желая во всем мне потакать, он видел, что лишь еще больше меня раздражает — и пребывал в замешательстве. Потом я расшвырял по полу стопку газет, которые собирал, и набросился на Артура — не расстегивая, стащил брюки с его узких бедер, резко повалил его на ковер и после минутной грубой возни безжалостно выебал. Артур отрывисто вскрикивал от боли, но я рявкнул на него, велев заткнуться, и он тотчас же покорно прикусил язык.

Потом я пошел в ванную, а он всё стонал, лежа на полу. Помню, я посмотрелся в зеркало: порозовевший, возбужденный, перепуганный.

Я разделся догола и через несколько минут вернулся в гостиную. Не знаю, почему — то ли по причине замешательства и готовности во всем мне подчиняться, то ли и вправду поняв, каким приливом неиссякаемой нежности к нему я был охвачен, когда взял его на руки и бросил на диван, — но когда я лег рядом, он крепко меня обнял. У него не было никого, кроме меня. Раньше мне была неприятна абсолютная мелодраматичность всего происходящего, но на некоторое время я позволил себе с ней смириться. Его неспособность обходиться без меня, казавшаяся раньше омерзительной, вдруг показалась трогательной, и я прошептал ему на ушко слова любви. «Я тоже люблю тебя… милый», — сказал он. Раньше он ни за что не вымолвил бы этого слова — и слёзы потекли по моим щекам, размазываясь по его лицу. Мы лежали, обнимаясь и ворочаясь с боку на бок.

Несколько раз я подобным образом становился жертвой собственной безумной похоти и нелепой сентиментальности. Я взял себе за правило каждый день ходить в бассейн, и там, болтая с приятелями, плавая, глядя на других мужчин, мог более беспристрастно судить о том, насколько эти сцены подрывают мой авторитет. Я был на восемь лет старше Артура, и наш роман начался с моего безоглядного увлечения всей прелестью его молодости и принадлежности к черной расе. И вот всё это вылилось в безрадостное занятие, в совокупление, при котором мы выжимали друг из друга все соки, а роль покровителя, исполняемая мною, теряла смысл из-за болезненной эмоциональности покровительства. Я видел, как Артур постепенно становится моим рабом, игрушкой в моих руках, и это почти неосознанное унижение огорчало меня и в то же время возбуждало.

В «Корри» у меня в те дни наступали своего рода периоды просветления, чему способствовал элементарный распорядок, полностью отсутствовавший дома. Обычно я задерживался там допоздна или шел оттуда в бар — не ради секса, а ради общения с незнакомыми людьми, ради болтовни о музыке и спорте. Когда я подходил к дому и ощупью искал ключи, у меня даже не возникало желания вновь окунаться в свою частную жизнь с ее нестерилизованной страстью, которая, казалось, одновременно обостряла и притупляла чувства. И все же, зайдя в ванную повесить мокрое полотенце и плавки, я порой чувствовал неожиданное волнение при виде немногочисленных Артуровых вещей, а пощупав его грязные вельветовые штаны, жесткие в высохших местах, скомканные вместе с моей шелковой рубашкой на полу сушильного шкафа, вздыхал и морщился от жалости, как от боли, — хотя наутро думал: лучше бы уж век их не видеть и коротать время в одиночестве. Наверно, их следовало бы сжечь: никчемные мятые брюки и забрызганная кровью розовая рубашка представляли собой нечто вроде улик. Мы были совсем неопытными преступниками.

Кроме того, в «Корри» легче было рассмотреть вопрос, который мы почти никогда друг другу не задавали и который так и оставался без ответа: что делать дальше? Наше положение было невыносимым и казалось безвыходным. Я добивался от Артура рассказа о том, что случилось и по какой причине, но всякий раз, как мы начинали этот разговор, парень странным образом утрачивал способность ясно мыслить, и казалось, будто факты никак не вяжутся друг с другом. Я установил следующее: брат, как и Артур, был безработным, а его девушка забеременела от него; отец узнал, что Артур голубой, и в семье начались раздоры; у брата, Гарольда, был приятель, который торговал наркотиками и уже не раз сидел в тюрьме, и он втянул Гарольда в свои темные делишки; этот приятель украл у Артура все сбережения, хранившиеся в его матрасе, в той комнате, где братьям все еще приходилось жить вдвоем; он стал отрицать это, и началась драка; они дрались до последнего, а Гарольд, еще не решив, на чью сторону встать, достал нож, Артур был ранен, но отобрал у брата оружие и внезапно, в один непредвиденный и безвозвратный миг, полоснул приятелю по горлу — всё это в дождливый день, под вечер, в Ист-Энде, в полуразвалившемся доме, пострадавшем от бомбежки во время войны, но до сих пор не рухнувшем. Эту последнюю подробность, будто бы придававшую правдоподобие бессвязному в других отношениях рассказу, Артур узнал, когда учился в школе. Однако все прочие подробности, которые он излагал то с угрюмым видом, то с выражением отчаяния на лице, — потрясающий перечень злоключений, — менялись день ото дня. Я чувствовал, что уже заставил Артура исчерпать весь свой запас красноречия, и, хотя и старался уберечь его от беды, все же казался ему излишне, угрожающе любопытным человеком, способным развеять все его убеждения и предрассудки — тайную основу его жизни, никогда еще не выставлявшуюся напоказ.