Библиотека плавательного бассейна - [14]

— Люблю поплавать, знаете ли, — тут же отреагировал он. — Побултыхаться в чудесной, приятной водичке.

Я ждал, когда он догадается, к чему я клоню. Однако на меня он даже не взглянул.

— А вы знаете, что я уже больше сорока лет здесь плаваю? Да-да — взад и вперед. Наверно, я уже вокруг света проплыл — если всё сложить, знаете ли. Плюх-плюх, бултых-бултых!

Мне уже приходилось слышать тот отчужденный тон, которым старик пытался рифмовать эти пустые слова так, точно, предупреждая возможные возражения, заполнял пространство и время бессмыслицей. Но, так или иначе, я пока еще не собирался позволить ему увильнуть от разговора.

— Я был там, знаете ли, — сухо заметил я, — в Кенсингтон-Гарденз, когда вам стало плохо.

Он посмотрел на меня, внезапно обретя способность сосредоточивать внимание.

— Все эти неприятные истории меня больше не касаются, — твердо сказал он.

— По правде говоря, — продолжал я, — это я о вас позаботился, знаете ли…

Казалось, эти слова огорошили старика, и он поковылял было в раздевалку, но тут же передумал и снова, бочком, подошел ко мне. Окинув меня взглядом, он уставился на длинные, слегка растопыренные пальцы моих ног и сказал:

— Вы — тот паренек, что… э-э… ту-ту, бах-бах… Ну и ну, вот те на! Мой дорогой! — Он смешался.

— Ну что ж, — сказал я, разочарованный этим странным проявлением благодарности, — я рад, что вы уже поправились.

И я удалился, почувствовав, что оказался в глупом положении, и немного разозлившись.

Это был год «Мужской тревоги», талькового лосьона, обладавшего своеобразным гипнотическим воздействием; без какой-либо заметной рекламы он за считанные недели стал необычайно популярен в мире гомосексуалистов. Им провоняли все бары и раздевалки, его можно было учуять в метро или в толпе, ждущей зеленого света на перекрестке. Он проникал повсюду, и если бы его рекламировали, то наверняка назвали бы декадентским и неотразимым. Вернувшись в раздевалку, я прошел сквозь облако его испарений, отметив сперва, что оно почти так же бодрит, как на улице, а потом обнаружив в нем характерный для помещений слабый голубовато-зеленый оттенок женственности.

Как выяснилось, в тот вечер я раздевался по соседству с Морисом — худым чернокожим боксером, натуралом, одним из самых привлекательных мужчин в «Корри», человеком с высоким лбом и нежным лукавым лицом. Я спросил его о соревнованиях, намеченных на будущую неделю, и, отвечая, он нанес мне несколько ложных ударов. Я невольно отпрянул на пару сантиметров, мышцы живота напряглись.

— Не бойтесь, дружище, — сказал он, — не ударю… сильно, — и, ухмыльнувшись, едва не врезал мне по уху.

Хорошо бы жизнь всегда была такой простой штукой, подумал я, пока он стаскивал с себя майку, и тут в конце прохода между рядами шкафчиков, беспокойно озираясь, вновь появился его светлость.

— Право же, я страшно благодарен, — громко сказал он, завидев меня, и я, не успев еще одеться, приготовился к разговору под испытующими взглядами всех мужчин, сидевших и стоявших поблизости.

— Не стоит благодарности, — весело ответил я, смущенный той дурацкой двусмысленностью, в которую это может вылиться при всем честном народе. Старик подошел поближе, и Морис посторонился, насмешливо подняв брови.

— Ну ладно, до скорого, — сказал он и направился в душ.

— Как вас зовут? — спросил его светлость и тут же, с неестественной христианской прямотой человека, изучившего особенности спортивных команд и благотворительных учреждений, назвался сам: — Я — Чарльз.

— Уильям, — ответил я (хотя так меня зовут нечасто).

— Хочу выразить свою признательность, Уильям. Боже! — высокопарно добавил он. — Ведь именно вам я обязан своим присутствием здесь.

— Право же, не стоит. На моем месте так поступил бы каждый.

Он поднял палец и ткнул им мне в грудь.

— Обед, — сказал он, кивнув. — Вы придете обедать… в мой клуб — ничего особенного, но недурно.

— Ну что ж, с вашей стороны это очень любезно…

Я не смог отказаться, ибо счел его интересным типом, способным развлечь меня каким-нибудь занятным рассказом. Если же он окажется занудой, можно будет с ним больше не встречаться: вряд ли мне нужны новые переживания — и без того есть Артур и довольно странная история о доме и любви, о сознании вины.

— Пожалуй, приходите в пятницу, — сказал он. И тут же: — Хотя как знать, может, до пятницы я не доживу. Давайте лучше завтра — наверно, я еще буду шустрым.

Это выражение было несколько необычным, и я не сразу его понял. На миг я представил себе, как старик гоняется за мной вокруг огромного обеденного стола.

— Ну что ж, буду очень рад.

— Это я буду рад, Уильям, — возразил он.

По-видимому, это решение врезалось ему в память, и он побрел прочь, держа перед собой полотенце так, словно боялся обо что-нибудь удариться. Когда я оделся, мне пришлось разыскать старика, чтобы узнать, какой это клуб и кого там спросить.

Дома все время было очень жарко. Батареи грели так, словно мы боялись замерзнуть, к тому же, хотя квартира находилась высоко, и в окна никто не заглядывал, днем почти всегда были задернуты шторы, и в комнаты проникал лишь мягкий розоватый свет. Такой климат был сотворен почти неосознанно: в критические моменты люди по привычке кардинально изменяют окружающую обстановку — несчастные бедняки сидят и мерзнут до глубокой ночи, не зажигая света, а те, кому, как нам с Артуром, грозит опасность, страстно желают видеть всё в розовом свете и чувствовать себя уверенно.