Bianca. Жизнь белой суки - [39]

Бьянка издали узнала Дамку по стуку её стёсанных когтей о дерево ступеней, по усталому дыханию, по зловонию пасти. А почувствовав, напряглась, заёрзала, заслоняя щенков своим телом. Этого первобытного чувства – заслонить, защитить детей – она прежде не знала, оно хранилось до поры в её генетической памяти, и сейчас не только не удивило юную мать, а наполнило всё её существо неожиданной уверенной силой. Попробуй Дамка только взглянуть недобро на её щенков, тем более оскалить зубы, Бьянка, не задумываясь, вцепилась бы клыками в её горло.

Но Дамка, склонив морду долу, осторожно смаковала эфир новой жизни и не намеревалась никому угрожать. Её собственные многочисленные дети, беспородные щенки, если их слепыми, ещё живыми не успевали утопить рациональные хозяева, разбрелись, разбежались, бесследно сгинули в окрестных лесах, разодранные волчьими стаями, на дорогах под колёсами шальных тракторов и мотоциклов, но, по большей мере, пополнили собой многоликие стаи неприкаянных деревенских псов, чья жизнь, судьба для сельского жителя не имела ровно никакого значения. И никакой цены. Мысли эти собачьи вызывали в сердце её чувство досадной ревности к молодой и породистой суке, к щенкам её, а особенно к белому, повторившему мать породой и мастью и означавшему продолжение её рода в здешних краях ещё лет на десять вперёд. Однако позабытые за давностью лет материнские инстинкты Дамки всё же встрепенулись вдруг и призвали к тому, чтоб известить о прибавлении потомства хозяев, под крышей которых нашли они своё пропитание и приют. Извинительно скульнув, прянула Дамка к хозяйской двери, обитой для сохранения человеческого тепла старыми, засаленными от прикосновений грязных рук телогрейками, да принялась, как она уже делала множество раз в своей жизни, сучить по ней то правой, то левой лапами да тонко, по-девчачьи, повизгивать, призывая хозяев услышать её, недовольно отворить тяжёлую дверь со щеколдой и наконец-то увидеть, что творится у них в сенях. На визги её призывные первым делом отозвалась, конечно, Ольга, чьи тайные циркадные ритмы и без того приближали душу её к раннему пробуждению в ожидании тяжёлого и бесконечного бабьего труда во благо скота и мужа. Босая, в длинной байковой рубахе до пят, под которой чувственно вздрагивало и колыхалось формами её ещё не старое, не разбитое покуда артритом да остеопорозом тело, дошлёпала она до входной двери, откинула щеколду да поднапёрла плечом. Тут же в ноги к ней кинулась старая Дамка. Тыкалась в колени чёрной шишкой холодного носа, повизгивала, путалась в складках ночнушки, стараясь самой первой известить хозяйку о прибавлении. «Ну, басалайко!» – одёрнула рубаху Ольга и, нащупав пластиковую коробочку выключателя, щёлкнула кнопкой. Встревоженная повизгиванием Дамки, а вскоре и голосом хозяйки, от электрической вспышки Бьянка зажмурилась и подняла голову. «Разродилась, матушка, – проговорила Ольга, присаживаясь на корточки возле лайки, – ну, и слава Богу!» Тёплая опытная рука коснулась её горячего брюха, а пальцы коротко прижали сосок, из которого в ответ брызнула жирная молочная струйка. «И робёнкам еда есть». «Робёнков» она пока трогать не стала, удивилась их породистости и красоте, каковых в этом доме ещё не видали. Заметила, конечно, и мёртвого, лежащего в сторонке. Чтобы лишний раз не тревожить суку, Ольга отвлекла её внимание нежным поглаживанием шейки, в то время как другой рукой нащупала окоченевшее тельце и сунула его в карман ночной рубахи. «Ну-ка! – велела строгим голосом Дамке, поднимаясь с колен. – Пошла вон отседа. Неча тебе тутова делать!»

Воротясь в горницу, она положила мёртвого щенка возле печки. Надрала чистых тряпок да вынула из сундука старое шерстяное одеяльце, которым пеленала ещё собственных деток. Зачерпнула из ведра эмалированную миску студеной колодезной воды и вынесла эти «дары волхвов» усталой Бьянке.

Русская печь за ночь не выстыла. Ещё отдавала женское своё тепло дому: алюминиевой мятой кастрюле, в которой томилось, кисло вчерашнее молоко на творог; хозяйским онучам, источавшим на всю горницу запах запущенного человеческого тела; чёрному чугунку с россыпью гречневой каши; вереницей пристроенному на верёвке к печному боку тряпью для просушки – от больших размером женских трусов с ромашками до кальсон с застарелыми пятнами от мочи, от бабушкиного батистового платочка до строительных брезентовых рукавиц Николая. Тут же, в подпечье, загодя схоронено было всё, для скорой растопки необходимое: сухая до звона берёзовая щепа и ольховые дровишки, отдавшие в теплоте свою влагу, готовые вспыхнуть радостно от первого язычка пламени. Через несколько минут пламя уже бушевало в горниле, мерно и уверенно гудело в трубе, выбрасывая в низкое, затянутое предрассветной сажей небушко раскалённые звёздочки. И лишь когда разгорелось пламя до смерча огненного, швырнула Ольга ему на съедение обёрнутое в тряпочку щенячье тельце: через полчаса от него не останется и следа – только серый прах да редкие искорки, улетевшие ввысь.

Тем временем, похрустывая суставами, постанывая благостно да поругиваясь не злобно, не матерно, выбрался из койки хозяин. Казался он в сатиновых труселях с романтическими ландышами, в майке синей, застиранной, с эмблемой спортивного общества «Динамо» похожим на пионерского вожатого, заплутавшего лет на двадцать в непролазной тайге. Дикая его, не то чтобы бритвы, но даже и ножниц не знавшая бородища топорщилась седой, местами пожелтевшей от злого табака порослью. Шерсть торчала и из ушей, и из носа, кудрявилась по ногам, по ручищам и под майкой столь буйно, что Ольга порой задавалась удивлённым вопросом: не со зверем ли лесным, не с вурдалаком ли прожила она тридцать с лишком лет своей жизни? И с грустной усмешкой отвечала себе: с ним, с упырём! Однако, в отличие от любого упыря и вурдалака, Николай Игнатьевич первым делом шлёпал босяком в красный угол, зажигал лампадку красного стекла перед ликом Спасителя, да Царицы небесной, да батюшки Серафима Саровского, да картонной иконки Матронушки Московской и принимался читать правило. Обычно повторял два раза «Отче наш», два раза «Богородице, Дево, радуйся…» и «Символ веры». И только в выходные и праздники, когда время дозволяло, читал всё правило целиком, начиная с «Молитвы мытаря» и заканчивая «Достойно есть…». При этом усердно, поясно кланялся не только, положим, при «Трисвятом», но и после каждой молитвы. Бывало, что и коленопреклонённо стоял пред иконами и башкою о половицы крашеные бился. Жена его Ольга к молитвам мужа относилась уважительно, хотя сама их не читала, полагая наивно, что Бог у каждого человека в душе. Выросла она в семье атеистической, да и муж в молодые годы не слишком тешился Богообщением. Религиозным стал в последние несколько лет. И сколько ни стращал жену адскими муками и вечной разлукой в следующей, загробной их жизни, Ольга только улыбалась в ответ. Она верила исключительно в жизнь нынешнюю, полную тревог и непреходящих забот, с её невспаханными огородами, скотиной некормленой, домом неприбранным. И саднящей тоской бессилия, что всё чаще разливалась чёрными чернилами в надсаженном бабьем сердце.