Bianca. Жизнь белой суки - [40]

Перекрестясь и поклонившись до земли, как есть, в трусах своих с ландышами, Николай пошлёпал прямиком в сени, опорожниться. «Видала! – прокричал оттуда, заглушая звонкий ток струи в цинковое ведёрко. – С прибавлением тебя, мать!» И вновь вломился в горницу, радостно продрогший и опроставшийся: «Ну, чё? Топить будем?» Ольге отчего-то не хотелось топить этих кутят, хотя за жизнь свою, в родительском доме, а затем и в своём собственном, утопила она их не считано. Забирала помётами, стараясь не глядеть в глаза обеспокоенным мамкам. Уносила подальше, за край огорода, и всю эту писклявую, слепую ораву вываливала в дубовый запарник со ржавой водой до краёв. Сверху прихлопывала крышкой, чтобы не видеть ничего, не слышать. Возвращалась не раньше чем через час, с короткой лопатой, какой обычно отсекала осенью морковную ботву. Копала могилку, не глубокую, скорую, и опрокидывала в неё мёртвых кутят вместе с водой. Дальше – только землёй забросать. И хотя к делу этому окаянскому с годами привыкла, всякий раз жалило её, что совершает детоубийство, творит Богопротивное. И сознание греха оставляло в её сердце царапающий след.

– Давай оставим, Коля, – в этот раз попросила она мужа, взывая не столько к его совести, сколько к природной крестьянской прижимистости, – породистая всё ж. Может, городские за ейных щенят и денег дадут. Тебе в дорогу не лишние будут…

«А ведь права баба», – согласился в душе Николай Игнатьевич, но прибавил:

– Сама кормить-то её будешь. Мя не впрягивай!

14

Весеннюю охоту в том году открыли рано, в апреле, как раз в канун отбытия дяди Николая за кордон. А поскольку никакого представления о том, когда открывают охоту в далёкой стране Испании, дядя Николай не имел, да и, по правде сказать, сомневался, разрешат ли ему вывезти на чужбину его бескурковку, да гильзы, да пороха бездымного банку, решил сбегать в лес напоследок. «Там у них небось только пальмы да мандарины, – вспоминал дядя Николай уроки географии и телевизионные фильмы про иноземное житьё-бытьё, – крокодилов разве что шмалять. Аль носорогов. Куда против них с моей-то пукалкой?»

А на поле, что пряталось на пригорке прямиком за огородом, уже вовсю тьюрыкали не меньше трёх пар сторожких долгоклювых кроншнепов, носились да кувыркались чёрными истребителями хохлатые чибисы, а на рассвете и по вечерам возле прошлогоднего, с осыпавшейся хвоей и оттого похожего на обглоданный скелет, шалаша токовали молодые бесстрашные косачи. Дядя Николай, конечно, мог нарубить свежих ёлочек, обустроить шалаш и набить из него за зорьку не меньше трёх петухов. Но не стрельба и даже не лёгкая добыча неопытных, необстрелянных ещё птиц влекли его на охоту. Это было совсем другое, глубокое чувство, в нём нашлось место и первым проталинам с чешуйчатыми побегами мать-и-мачехи, и сладкому соку, брызжущему с берёз, и насосавшимся елейного воздуха почкам осин, и самому воздуху – уже не выстуженному, не ледяному, но полному первых вкусных запахов и едва ощутимого тепла, наполняющего сердце и всё тело надеждой будущей жизни.

Бьянка тоже чувствовала весну. И точно так же необъяснимое первобытное чувство, которому она не знала названия, влекло её в лес, на подсохшие проталины, в лужи с прозрачной водой, где, должно быть, уже взбивали гроздья икры лягухи, на голые покуда просеки, где слышен взмах даже крохотного крыла, заметно наималейшее шевеление зверя. Собственные щенки лайки, давно поднявшиеся на ноги, прозревшие, увлечённые больше играми и потасовками, чем сном и вниманием матери, да к тому же больно цепляющие когтями за сиськи – даже они в эти дни занимали её не так, как предвкушение возможной охоты. Едва хозяин принялся натягивать бродни, а потом железно клацнул затвором, проверяя на свет чистоту стволов, Бьянка вскочила с лежанки, повизгивая, затопталась у ног Николая, всем своим видом, взглядом, голосом умоляя: «Возьми меня с собою, хозяин!»

– И ты собралась на охоту? – спросил дядя Николай, перепоясывая телогрейку на пузе старым кожаным патронташем. – Не рано тебе? Нет, говоришь. Ну что ж, пошли. Вдвоём веселее!

Пока поднимались по обсохшему угору, с радостью окунаясь в буйство диких запахов, Бьянка не раз припускала вперёд и вновь возвращалась к хозяину, громким лаем сообщая ему о притаившейся парочке чибисов, заячьей тропке, овсянке на ветке старой рябины. А уж когда, чавкая сахаристо влажным снегом проталин, добрались до закрайка тайги, тут и вовсе закружило белую суку. Задрав чёрную шишку носа, осязала она верховым чутьём запах прелой шкуры старого лося, недавно ещё, в предрассветном мареве, объедавшего веточки молодой осинки, свежий глухариный помёт под корабельной сосной, в кроне которой царь-птица пощипывала нежные почки, а где-то, в глухой чащобе, слышала она пересвист рябчихи, призывающей бестолкового своего кавалера; причуивала торопливый ход свиньи с приплодом, прелый запах прошлогоднего муравейника, который раскапывает оголодавший за зиму медведь. За кем пошлёт её хозяин? Какую добычу найти? Чуткий нос, острый слух, зоркий глаз Бьянки мог безошибочно привести его в нужное место, к нужному зверю. Но хозяин прошёл по заснеженной, за всю зиму не топтанной человеком просеке метров не более ста. Остановился, вытащил из внутреннего кармашка пищик, сооружённый им самолично из заячьей косточки несколько лет тому назад. «Пять, пять тетерева…» – просвистел дядя Николай знакомую каждому русскому охотнику приманку, на которую дурной петушок, особенно по весне, мчится, что называется, сломя голову – через чащобу, забывая даже про вновь обретённую подругу, мчится полный страсти к ненавистному сопернику, с которым должен обязательно сразиться и победить. Многих, да и то уже на исходе брачного сезона, когда рябки соединятся в пары, удаётся остановить благоразумной курочке. Остальные вояки, как правило, гибнут, сражённые свинцовой «семёркой» наповал, несмотря на то что охота эта изуверская весною запрещена. Ведь рябчик, особенно в состоянии полового аффекта, бесстрашен и прётся напролом. Бывает, что садится на ветку чуть ли не над головой охотника. Да ещё и кудахчет, сердится. Такой же герой, услышала Бьянка, ринулся из чащобы на предательский подсвист дяди Николая, но, не долетев метров пятидесяти, вспорхнул на кряжистую сосну, прижался. Одна только головка с брусничной алой бровкой торчит из-за ствола. Слушает рябок и воинственный посвист дяди Николая, и настойчивый призыв избранницы, что зовёт его к себе, требует возвращения. Был бы петушок поумней, спорхнул бы к земле да ушёл низом под бочок к подруге. Никто бы и стрелять такого не стал. Похвалил бы даже! Но если ты горяч, безрассуден, если прёшься на рожон супротив хитрого опытного мужика с двустволкой, грош тебе цена. И фунт презрения. Завершится жизнь твоя удалая в супе с лапшой. Вдогонку за рюмахой злого домашнего самогона.