Bianca. Жизнь белой суки - [35]

Теперь я лежал в инфекционном блоке. Вооружённые охранники кемарили в конце и начале коридора. На окнах – хилые, второпях приваренные решётки, которые при желании можно было раскачать одной рукой. Но главное – здесь я был совсем один. План созрел молниеносно. Когда Мария придёт ко мне на очередной осмотр, я задушу её. Затем надену её халат и пройду мимо охранников в ординаторскую. Здесь возьму чужие документы и выйду из медицинской части на волю. Нужно только дождаться, когда Мария будет дежурить в ночную смену.

И вот этот день настал. Она вошла ко мне, когда за окном протяжно выл ветер с Балтики и снежная крошка била в стекло. Керосинка у Марии в руке светила неярко. Так что я видел перед собой только её глаза – горячие и влажные. Я не заметил в них страха перед неминуемой смертью. Ни даже её предчувствия. А лишь тихий, спокойный свет, который таился внутри её души. В другом месте и в другое время я мог бы назвать его любовью. Если бы не война. Если бы не вражда. Если бы не смерть, что ходила по пятам за всеми нами. Мария, как и раньше, присела на краешек моей кровати, спросила меня о самочувствии и вновь взялась за моё запястье. Этого я и ждал. Свободной рукой обнял её за шею и прижал к себе. Я хотел поцеловать жену моего врага перед смертью. И во время поцелуя сломать ей шейный позвонок. Но она вдруг ответила на моё прикосновение и сама прильнула к моим губам. Впилась в мой рот с небывалой нежностью и страстью. Она шептала мне какие-то слова по-русски, разрывала мои больничные одежды, она целовала мою грудь и живот с широкой раной по диагонали и дрожала, сжимая зубами до крови мою руку – лишь бы не закричать. Я тоже мог бы кричать от счастья. И тоже сдерживал крик, больно сжимая её шёлковое плечо. И тоже шептал ей ласковые слова по-испански и не мог надышаться этой женщиной и её, хоть и мимолётной, но не растраченной любовью.

Вот так это и случилось. Моей первой женщиной стала вдова моего врага. И я, конечно, не смог её убить.

Мы встречались ещё пять раз – до тех пор, пока меня вместе с другими испанцами не перевели в другой лагерь для интернированных, в республике Коми. Здесь мне предстояло прожить ещё почти два года, покуда мама через Международный Красный Крест не добилась моего освобождения и возвращения в Барселону, куда она перебралась из африканской Сеуты. Весной сорок пятого, когда Советский Союз праздновал победу в войне, я получил письмо с русским штемпелем на обороте. От Марии! Она писала мне по-русски, ни разу не назвав по имени. „Я не искала тебя, даже не думай, что могло быть как-то иначе, – писала Мария, – после нашей последней встречи я уволилась с работы и уехала в Ташкент, чтобы забрать сына из эвакуации. Но там, в Ташкенте, узнала, что мой сын Андрей умер от холеры в начале 1943 года. Там же я узнала, что беременна. Николай родился в ноябре сорок третьего. Ему уже полтора года. Он красивый и здоровый мальчик. Мы живём все вместе у моей матери на севере России. Я работаю. У меня всё хорошо. Вряд ли мы когда-нибудь увидимся с тобой на этом свете. Поэтому я и пишу тебе это письмо. Просто знай: у тебя здесь есть сын. Никогда меня не ищи. Это бессмысленно, бесполезно. Я дала Николаю отчество и фамилию покойного мужа. Прощай. Мария“.

Сотни раз перечитывал я это письмо, пока серые буквы не начали стираться от моих слёз и прикосновений. Много раз я предпринимал попытки найти Марию и Николая, однако СССР в то время уже был закрытой страной, и на мои запросы через советское консульство в Барселоне приходили формальные отписки. Наконец, в середине девяностых, я обратился в телевизионное шоу Quien sabe donde?^[3] Но прошло ещё несколько лет, прежде чем они напали на след Марии…»

12

Весь следующий день, и назавтра, и через три дня только и разговоров было в доме Рябининых, что про почившего в бозе папу. Вспоминались Николаю мутные мамины разговоры да странные намёки. На свет Божий извлечены были со дна древних семейных сундуков, впервые за многие годы, пожелтевшие, хрупкие, словно сухие листья, документы. Среди них и совсем случайно та самая секретная похоронка, которую мать никогда прежде не показывала сыну и в которой сообщалось о смерти Игнатия Рябинина 28 октября 1941 года в боях за город Волхов, а вместе с ней – свидетельство о рождении самого Николая Игнатьевича от 30 ноября 1943 года, в котором в графе «отец» красовалось имя Игнатия. Две эти даты могли свидетельствовать только о том, что мама родила от покойника. Или что покойный красноармеец Рябинин не был его отцом. Вслед за тем были подняты и самым внимательным образом прочитаны все девяносто семь писем, которые остались после смерти матери дяди Николая; все девятнадцать общих тетрадей в дерматиновых обложках, в которых она вела хозяйственные записи с пятидесятого по шестьдесят девятый годы; обнаружена и исследована картонная коробка из-под итальянских сапог, в которой хранились и вовсе бессмысленные бумаги: квитанции на оплату квартиры в городе Ургенч, диплом отличника областного комитета здравоохранения, бланки денежных переводов, театральные программки из Большого театра, а также выписки из санаторных карт. Даже анализ маминой мочи за май пятьдесят девятого года. Но ни в одном документе, ни в одной из бумаг дядя Николай со своей женой Ольгой не нашли даже ворсинки с парадного мундира дона Фернандо. Даже тени его не нашли.