Bianca. Жизнь белой суки - [33]

Россия показалась мне бескрайней и безлюдной страной, в которой мне придётся исчезнуть без следа и памяти навсегда. Наш эшелон двигался всё дальше и дальше на север этой страны, оставляя позади себя остовы сгоревших домов, запах паровозной гари, мрачные безжизненные города, людей и животных, глядящих на нас опустошёнными глазами. Мы кричали им, что скоро они станут свободными, что тирания большевиков и евреев падёт, но они только глупо улыбались нам в ответ, словно лишились разума. И махали руками во след.

4 октября сорок первого года мы высадились под Новгородом и заняли участок фронта на линии Новгород-Теремец. А 16 уже перешли в наступление. Это был мой самый первый бой. В тот день пошёл снег. Он медленно падал на пашню возле деревни Дубровка, которую нам предстояло занять и оттеснить русских вглубь на полтора-два километра, овладев небольшой высоткой возле реки. У меня замёрзли руки. Но когда позади наших позиций ухнули первые миномётные разрывы, я сразу забыл о своих руках и сполз на дно окопа. В мои планы не входило сдохнуть в первом же бою. Я должен был найти и убить Игнатия. Потом слева, и справа, и позади нас заработали немецкие лёгкие орудия, а вслед за этим пулемётные очереди испанцев. Не спеша я поднялся во весь рост и посмотрел в сторону пашни, за которой держали оборону русские. Но там уже никого не было. „Они бежали, – закричал рядом рядовой Молина. – Ты видел это? Они бежали, как трусливые крысы“.

Через час мы вошли в Дубровку. И вот тогда я увидел впервые трупы наших врагов. Они валялись на мёрзлой земле с оторванными руками, ногами, разбитыми головами, несуразно вывернутые, присыпанные грязью, в лужах крови, сочащейся из их растерзанных тел. Это были ребята вроде меня. Ничем не лучше и не хуже. Быть может, они тоже учились в университете, возможно, изучали то же самое римское право, что и я, возможно, что, как и у меня, у них ещё не было девушки и они ещё не любили никого всерьёз. Так же, как и я. Здесь меня начало мутить. Я зашёл в первый же дом с раскорёженной крышей и долго блевал в брошенную детскую колыбель. Сверху шёл снег.

До ноября наш 262-й полк наступал на позиции русских, а затем начал отступать. Мы сдали Вишеру, затем Тихвин и откатились за Волхов. Испанцев сковал холод и страх, обратившийся вскоре в полное разочарование. И сколько бы раз ни приезжал на наши занесённые снегом позиции генерал Муньос Грандес, сколько бы ни прижимал наши озябшие души к своей героической груди, на которой позвякивал целый иконостас как испанских, так и немецких наград, ему так и не удалось растопить ледяной страх наших парней.

Они начали сдаваться.

Но большинство уже просто не могло сопротивляться. Именно тогда я впервые понял, насколько слаба Испания и её мужчины. Это там, за снежными шапками Пиреней, мы гордимся своей тысячелетней историей, завоеваниями нашей короны в Новом Свете, дурацкими боями быков и пьяными драками в тавернах юга. Мы считаем, что за наши тысячелетние подвиги Господь присвоил нам пожизненный титул мачо-архангелов. Но вот коснись только до серьёзной заварушки, вроде этой войны, даже нашим союзникам немцам, а не то чтобы нашим врагам, сразу же становится понятно, что испанские воины – говно.

В тяжёлых позиционных боях мы простояли на Волхове до августа сорок второго, потеряв около четырнадцати тысяч наших парней.

Многие ребята, с которыми я призывался в Ируне, уже почти год лежали в русской земле. Мы не ставили им памятников. И достаточно быстро начали забывать их имена. Новобранцы или те, кто приходил к нам в полк на усиление, часто удивлялись, как это я до сих пор не отморозил себе ноги и почему не использовал даже лёгкую контузию или хотя бы кровавый понос для того, чтобы свалить домой. Хотя бы на время. Всем этим ребятам я отвечал, выковыривая из-под ногтей кончиком ножа остатки вражеской крови: „Мне надо дойти до Колпино, – отвечал я им, – мне до самых cojones^[2] надо попасть в этот город“.

По моим подсчётам, до Колпино было не так уж и далеко. На поезде я мог бы добраться туда за пару часов. Бои шли рядом и, когда я узнал, что несколько сотен наших ребят из 269-го полка были захвачены в плен под Красным Бором, а затем отправлены в лагерь, расположенный в этом самом Колпино, я впервые в своей жизни позавидовал, что не попал в плен вместе с ними. И сразу же погнал эту мысль прочь, потому что мой покойный отец никогда бы не простил мне добровольного плена.

Однако папа там, в раю, должно быть, оценил мой боевой дух и неистребимое желание отомстить за его погибель. И попросил Господа о небольшой услуге. Двадцатого августа сорок второго года всю нашу дивизию небольшими группами начали перебрасывать на запад. А двадцать шестого погрузили в эшелоны и отправили в сторону Ленинграда. В начале сентября испанцы сменили 121-ю пехотную дивизию вермахта на участке от Баболово до железнодорожной ветки Колпино-Тосно. Так мы включились в блокаду. А я, можно сказать, уже дышал в спину своему заклятому врагу Игнатию Рябинину.

Ходили разговоры, что мы возьмём Колпино со дня на день. В свой полевой бинокль я видел окраины этого города и даже гигантские серые айсберги цехов Ижорского завода. Я мысленно представлял себе, как с автоматом наперевес словно тень пробираюсь между этими зданиями, скольжу по улицам вместе с придорожной пылью, зорко всматриваюсь в окна домов, покуда не нахожу в одном из них то самое, единственно нужное мне лицо, из-за которого я, собственно, и торчу уже целый год на этом грёбаном Восточном фронте. Лицо Игнасио. Со временем я стал его звать так, на испанский манер. Он был мне вроде родственника, которого я никогда не видел. Вроде брата Авеля, которого я хочу прикончить.