Безымянная слава - [62]

На белой лодке внешне все было спокойно. Степан греб, Нетта правила, тоже наклоняясь вперед при каждом гребке. Ее глаза азартно блестели на лице, ставшем серьезным. «Ну, только посмейте выдохнуться и осрамиться!» — проговорила она сквозь зубы, и Степан почувствовал, что пощады не будет, если он не оправдает своей дерзости. Он работал, работал, как машина, добиваясь, чтобы каждый новый гребок был сильнейшим. Бульвар остался далеко позади. Все более четко вырисовывались скалы дальнего конца бухты… Степану стало жарко, его тело блестело от пота, он дышал всей грудью, чувствуя, что ему все труднее сохранить бесшумность дыхания.

Одна за другой лодки оставались позади.

Очень хотелось крикнуть поэту, который теперь, уступив руль девице, открыв и скривив рот, работал правым загребным на желтой лодке: «Советую массаж!»

— Как насчет массажа, товарищ Гусиков? — предварила Степана его боевая спутница. — Эх вы, хвастунишка! Где вы научились так размахивать вашим несчастным веслом?

— Не давайте лодке вилять, капитан, — сказал Степан.

— Есть, есть! — ответила она.

Затем началось самое трудное. На синей лодке греб в одиночку белобровый моряк, работник флотского политуправления, внештатный сотрудник «Маяка». Этот умел обращаться с веслами и умел постоять за свою спортивную честь; весь пунцовый, с неподвижными упрямыми глазами, он работал, как машина. «Этот не сдастся, — думал Степан. — Хватит ли могутки?..»

— Хорошо гребет, — оказала Нетта. — Кажется, наши лодки уже идут нос в нос…

Нос в нос, и только. Борьба стала ожесточенной. Тельняшка прилипла к лопаткам, легкие забирали все меньше воздуха; воздух не достигал дна легких. Девушка смотрела на Степана серьезно и сочувствуя.

— Я предложу ничью, — сказала она.

И вдруг — спасение. Маленький буксир тащил поперек бухты две длинные, низко сидящие в воде баржи. Это неожиданное препятствие решило исход борьбы: ничья.

Все лодки замедлили бег. Одуванчик аплодировал с криком:

— Да здравствует «Маяк»!

Нетта, капитан одного из двух победивших кораблей, встала и раскланялась.

— Вы хороший гребец, — сказала она, снова заняв место и улыбнувшись Степану. — Уверена, что вы все равно одержали бы победу. Я даже не боялась, что кто-нибудь возьмет верх надо мной… Над нами, — тотчас же поправилась она. — Сразу видно, что вы выросли на море.

— Я увидел шлюпку раньше, чем лошадь и телегу.

— А когда вы украсились этой татуировкой и что означает буква «С» в венке из незабудок? — спросила она, протянув руку к его плечу.

Коротко, в шутливых тонах он рассказал о своей любви к Соне, дочери соседа-рыбака. Степану тогда было тринадцать, а ей двенадцать. Татуировку ему наколол портовый сторож за двугривенный. Увлечение юной рыбачкой кончилось, как только влюбленный получил знатную оплеуху от своего отца.

— Он боялся, что у меня будет заражение крови.

— Ваш отец жив?

— Нет, он погиб… Его расстреляли белые.

Они замолчали.

— Однако, как далеко мы ушли от компании! — спохватилась Нетта и круто повернула лодку.

— Вы хотели побывать в дальнем конце бухты, — напомнил огорченный Степан.

— Уже темнеет. Отложим эту экспедицию до другого раза.

— Когда вам будет угодно.

— Я подам команду. Но для этого нужно, чтобы вы бывали у нас: приходите слушать стихи. Перегудов говорит, что вы пишете большую повесть и что это шедевр. Много уже написано?

— Почти ничего… — Он смутно вспомнил распухшую и продолжавшую понемногу расти рукопись.

— Вы покажете мне это «почти ничего»? — спросила она. — Я люблю слушать ненапечатанное.

Он не понял, только ли это вежливость или вопрос о доверии, но его обеспокоило то, что он должен ответить отказом.

— Я прочитаю вам первую же по-настоящему удачную страничку, — пообещал он.

— Надо читать другим решительно все написанное, — сказала она с комичной назидательностью. — Это сделает вас страшным в глазах ближних. Приходите завтра в семь. Будет маленький литературный шум, и вы примете в нем участие. Кстати, у нас за домом растет благородный лавр. Я сплету венок и увенчаю вас за сегодняшнюю победу… Вы отдохнули? Наденьте толстовку, а то простудитесь…

Был тот почти неуловимый миг вечера, когда лица уже затенены, но глаза еще светятся. Лицо девушки светилось сквозь тень. Когда она замолчала, ее улыбка показалась Степану грустной. Ему так хотелось, чтобы близкая разлука хоть немного опечалила ее… Девушка сидела перед ним тихая, задумчивая; руки, уже бросившие шнур румпеля, лежали на коленях, как два голубя, отдыхающие после полета.

Лодки подходили к пристани.

— До свидания, — сказала она. — И спасибо…

Вот и все! Вот все — и ни на крупицу больше. Слишком мало, чтобы почувствовать себя счастливым, но достаточно для того, чтобы не изнемочь от тоскливой безнадежности.

Степан стал бывать в литературном кружке Межсоюзного клуба и у Стрельниковых; так сказать, приобщился к литературному миру. Это было довольно пестрое общество, неустойчивое, как дым, и все же с определенным лицом: поэты и прозаики из местной интеллигенции, никому не известные, в большинстве случаев нигде не работавшие, жившие на хлебах у родителей, у жен или у мужей, безденежные… Еще две черты были общими. Во-первых, они считали себя талантливыми, а во-вторых, считали всех других бездарными. Иногда в этой среде дилетантов появлялись писатели и поэты, успевшие вкусить известности еще до революции и требовавшие всеобщего преклонения за свои прошлые заслуги. Их называли мэтрами, перед ними подловато лебезили, и считалось преступным выказывать незнание их шедевров — такого-то стихотворения, такого-то рассказа… Эти люди изрекали туманные истины о природе искусства, заводили быстролетные интрижки с литературными барышнями, одалживали у Петра Васильевича на дорогу и исчезали в неизвестном направлении.