Безымянная слава - [18]

Друзья брели куда глядят глаза, приценивались, для того чтобы позубоскалить с отзывчивыми на шутку торговками, покорно переплачивали за то, что приходилось им по вкусу, незаметно перешли на «ты» и взялись под руку. Эти портовые парни чувствовали себя в толпе как дома.

Великий редакционный политик между двумя стаканами ледяного лимонада рассказал о себе. Его биография была простой, но не лишенной величественности. Он родился и вырос в Слободке… да, в Слободке, скромно и незаметно, ибо новые звезды рождаются в туманностях. Кажется, он кончил единую трудовую школу и предоставил окончательное уточнение этого факта своим будущим многочисленным биографам. Его отец работает в бухгалтерии «Красного судостроителя», но завод не загружен заказами, ожидается новое сокращение конторского штата, и может случиться так, что юному Перегудову придется кормить горячо любимую семейку с кончика своего пера. Что поделаешь! Теперь уже совершенно ясно, что опорой и надеждой перегудовского рода является он, Николай Перегудов, журналист, между прочим, и поэт, поэт прежде всего, который по ночам упорно договаривается с Шекспиром, Пушкиным, Данте, Лермонтовым, Петраркой и Гёте о своем порядковом номере в этой блестящей плеяде.

— Хочешь послушать мои стихи? Предупреждаю, ты умрешь от восторга. Ты готов?

К счастью, они в это время проходили мимо кабачка «Золотой штурвал», дышавшего на тротуар сыроватой прохладой подвала и ароматом молодого вина.

— Хватай его! — крикнул Виктор Капитанаки. — Ну, я просю вас, товарищ Киреев, будьте такие любезные до нас на немножко росильона!

— Это атаман подводной ватаги. Знакомься, Колька. Пойдем посидим с ребятами!

— С ума сойти! — решительно воспротивился Одуванчик. — Ты не представляешь, что будет, если узнает Наумов! Кто писал о подводной артели, тот не имеет права с нею пить.

Отказ расстроил и оскорбил Виктора. Ввиду этого было изыскано компромиссное решение. Да, журналисты войдут в кабачок и сядут за стол, но не притронутся к стаканам… Спустя минуту репортеры очутились за центральным столиком «Золотого штурвала», перегороженным тесной шеренгой винных бутылок. Пирушку возглавлял великолепный председатель артели Виктор Капитанаки, одетый экзотически — в черном морском клеше со штанинами, широкими, как юбки, в желтых полуботинках, в коротком пиджачке, едва прикрывавшем лопатки; черная шелковая кисть албанской фески свисала до плеча, в мочке правого уха блестел маленький рубин, что служило знаком первородства.

— Вы за нас писали! — церемонно открыл пирушку Виктор, низко кланяясь и прижимая к груди руки с широко растопыренными пальцами. — Теперь за нас весь порт шумит, как скаженный, тю ему! Зараз мы выпьем за ваше драгоценное здоровье!

Все артельщики и три накрашенные, хихикающие и жеманные девицы выпили стоя. Артельщики, люди-амфибии, выпавшие из колыбели прямо в море, шумно праздновали свою славу. Ведь Киреев назвал каждого из них по имени и привел первую букву фамилии Виктора. Странно, почему только одну букву, почему не все десять, чтобы другие артели десять раз сказились от зависти? Впрочем, Виктор великодушно простил Степану досадную недоделку. Все равно порт знает, о ком написано.

— А почему, извиняюсь, вы не написали за себя? Вы же сам достал тот мировой якорь.

— Хватит того, что я подписался под заметкой. Артельщики не поняли его. Странная, болезненная скромность! Водолазы стали тщеславны и самонадеянны. Они клялись, что заберутся в трюм английского «Черного принца», затонувшего под Балаклавой; они уже считали на своих ладонях «рыжики», как в порту называли золотые монеты, и глаза их алчно блестели.

Репортеры покинули кабачок, когда артельщики вознамерились учинить драку из-за девушек.

В общем, жизнь была хороша. Было много солнца, шума и надежд. Степан отдавался ощущению счастья, повторяя свое решение работать, как лошадь, и навсегда закрепиться в редакции.

— Почему Наумов не любит Нурина? — спросил он у редакционного оракула, когда они сидели на парапете рыночной пристани.

— А за что любить? — вскинул своими узкими плечами Одуванчик. — Наумов требует серьезной информации, а Нурин подсовывает гвозди вроде Ллойда. И потом, он рвач. Ему бы только схватить рублевку. Он собирал объявления, пока Наумов не покончил с этим безобразием. Как ты думаешь, можно ждать честной информации от человека, которому дают заработать те, о ком он пишет? Но с итальянцев Нурин все же сорвал под шумок здоровый куш.

— Ну, а почему Нурина не любит Сальский?

— Как! Ты еще не знаешь истории с дилижансом? Но ведь это же легендарная история — так сказать, устная достопримечательность Черноморска.

Дело было еще до революции. Нурин и Сальский оспаривали друг у друга звание лучшего репортера на юге России. У Сальского дикая способность к языкам — он знает турецкий, греческий, итальянский, болтает по-немецки, по-французски, по-английски. Политические слухи, собранные Сальским у капитанов пришлых торговых судов, хорошо оплачивались петербургскими газетами. Нурин корреспондировал в московские газеты и бил Сальского курортной информацией. Зарабатывали они много, а хотели зарабатывать вдвое больше и подсиживали друг друга как могли. Однажды в тридцати верстах от Черноморска под гору свалился курортный дилижанс, — говорят, сбесились лошади. Сальский узнал о катастрофе от нарочного, прискакавшего в Черноморск за врачебной помощью, и послал в Петербург телеграмму: «Несчастный случай на лазурном берегу. Погибло столько-то москвичей». Это происшествие напечатали все петербургские газеты. В тот день, когда разыгралась драма с дилижансом, Нурин безмятежно отдыхал на даче. В городе его ждали телеграммы из редакций московских газет: «Удивлены вашим молчанием. Срочно сообщите фамилии москвичей, погибших при катастрофе». Он бросился искать концы и через два часа послал в Москву телеграмму: «Все благополучно. Пострадали три петербуржца и один харьковчанин. Сообщаю фамилии и домашние адреса жертв». Сальский уже знал, что он сбрехнул, и лежал дома после сердечного припадка. Наконец он получил пачку телеграмм от всех своих петербургских газет: «К сожалению, вынуждены отказаться от ваших услуг. Окончательный расчет почтой». С тех пор Сальский впал в ничтожество, превратился в портового хроникера черноморского «Вестника», а бессменным королем южных репортеров стал Нурин.