Безымянная слава - [14]

— Прекрасно! — рубанул он. — Разговор будет, и начнет его не редактор, а я…

Его уже била лихорадка; он выдержал взгляд Пальмина и пообещал:

— Да, я начну разговор и о вас тоже.

— О чем? — удивленно хмыкнул Пальмин. — Птенчик, как я испугался ваших зубов!

— Разговор будет о том, что вы затеяли грязную историю, пакость… да, пакость! Мне поручили окрисполком. Если вам срочно понадобился материал о Ллойде, вы должны были поручить это мне. Выругать за зевок и поручить… У меня тоже есть телефон дома. Вы, кроме того, видели меня поздно вечером в редакции, когда я просматривал подшивки «Маяка». Почему вы ничего не сказали мне, почему? Чтобы довести вашу пакость до конца, показать, какая никчемность новый репортер?

— Вы… вы, кажется, решили запугать меня? — с неуверенным высокомерием спросил Пальмин.

— Я сказал вам то, что думаю. Я повторю все в кабинете редактора, и пускай он решает, кто виноват в задержке важной информации. Это из-за вашей грязной возни информация запоздала на день!

— Та-ак, — пробормотал Одуванчик, откинувшись на спинку стула и держась обеими руками за сердце.

Смерив Степана взглядом с ног до головы, Пальмин фыркнул и выбежал из комнаты.

Послышался шум.

Степан обернулся и увидел, что Одуванчик, вскочив на стул и чудом сохраняя равновесие, отплясывает что-то вроде гопака.

— Вы гений, вы зубастый, вы крокодил! — крикнул Одуванчик. — Мишу к, если бы ты видел, как он задал Пальмину! Немедленно пожми руку Кирееву. Это он написал «Подводную артель».

Тот, кого он назвал Мишуком, прямо от двери направился к Степану и протянул ему руку. Это был светловолосый парень в парусиновой морской голландке, в тяжелых шнурованных гетрах-танках каменной прочности на толстой подошве, подбитой гвоздями. Светло-серые глаза, ярко выделявшиеся на темном лице, смотрели дружелюбно.

— Рабкор Тихомиров… Пролетарий… — сказал он глубоким басом и осведомился: — Комсомолец?.. Фронтовик?.. Под пулями был?

— Принимал участие в борьбе с махновщиной.

— И то хлеб, — одобрил Мишук. — Наш…

— Наш, наш!.. Киреев, вы просто перекусили Пальмина пополам, он не скоро срастется! Но как вы решились? Ужас и счастье!

— Что мне терять? — пожал плечами Степан. — Все равно выставят из редакции.

— Никогда!

— Почему?

— Слышишь, Мишук, он спрашивает: почему? Весь Черноморск читает «Подводную артель», а он… Сейчас я изучаю Шекспира. У него нет ничего подобного. Вы гигант стиля!

Одуванчик любил сильные слова.

— Про артель хорошо написано, — подтвердил Мишук с серьезным видом и почтительно.

— Кому это интересно! — пренебрежительно отмахнулся Степан, в действительности польщенный.

— Кому интересно? Прежде всего вам. После такого ослепительного начала не уходят из газеты. — Одуванчик хлопнул себя по лбу: — Мысль! Из желтого дома вчера сбежал буйно помешанный. Теперь я точно знаю, где скрывается беглец.

Все трое рассмеялись. Отдыхая душой, Степан смотрел на круглое, по-мальчишески веснушчатое личико Одуванчика.

— Если бы я умел писать, как вы, я сидел бы на голове Пальмина, как на табуретке, — сказал Одуванчик. — Не знаю почему, но у меня не получается газетная проза, хотя бессмертно удаются стихи. Но, как видите, меня не выгнали из редакции. У Пальмина язык длинный, а руки короткие.

— Так, — подтвердил Мишук. — Слабо ему против Наумова. Точка.

То, что рассказал Одуванчик, рассказал тоном заговорщика, оглядываясь на дверь и спеша, в сущности, было очень просто. Насколько понял Степан, его стычка с Пальминым была лишь эпизодом в борьбе двух редакционных политик. До организации Черноморского округа и до появления в редакции Бориса Ефимовича Наумова «Маяк» работал главным образом на улицу, то есть на случайных читателей и курортников-нэпачей. Редакторы менялись, как листки календаря. Фактический хозяин газеты, Пальмин, опирался на старых репортеров. Газета гонялась за сенсациями, скандальчиками, гнойничками…

Наумов круто повернул дело. Он провел на заводах и в порту несколько общественных судов над «Маяком», напечатал пожелания читателей, трудового народа, стал помещать больше материалов о жизни рабочих, проводить собрания избранных и добровольных рабкоров. Это уже принесло первые плоды: подписка на газету прошла хорошо, газета становится независимой от улицы, от розничной продажи. Наумов ищет честных работников — вот почему он охотно принял на работу Киреева, а за неделю до этого с треском выставил двух приблудных в Черноморске репортеров за пьянство и богемщину. Конечно, Пальмин попробовал сопротивляться новой линии, но Наумов дал ему понять, что «Маяк» уж как-нибудь обойдется без такого секретаря редакции, и Пальмин смирился… О, Наумов — это сила! Его поддерживает секретарь окружкома Тихон Абросимов, с ним не очень-то поспоришь.

— Теперь вы понимаете, почему Пальмин взбесился, когда мы заговорили о блокаде? И он не такой дурак, чтобы поднять шум о вашем зевке… Не верите? Хотите пари на… на десяток миндальных пирожных?

На душе стало легче; появился просвет, хотя Степан не решался этому верить.

— Но сколько зевков простит мне Наумов, если он даже простит мне Ллойда? Прозевать такой пароход…

— Не вы прозевали, а Нурин со Шмыревым заставили вас зевнуть. Разница! А во-вторых, к черту «Бенитто» и весь «Ллойд Триестино»!