Безумное благо - [31]

— когда они сморкаются в раковину,

— когда они не опускают сиденье унитаза,

— когда они кидают свои рубашки в грязное белье, не расстегнув пуговицы на воротнике и манжетах,

— когда они переключают без разрешения телеканалы.

Я приготовил себе шипучий витамин. Таблетка забавно пританцовывала в стакане, как летающая тарелка в фильмах Эда Вуда.[96] Вода окрасилась в химический оранжевый цвет.

Наступил день. Я побрился, помылся и навел лоск. Взмах расчески. Глаза у мен красные и блестящие. Я засовываю магнитный ключ в карман рубашки и выхожу.

Встреча с Давидом:

— Тебе нынче сколько?

— Сорок три.

— Выглядишь старше.

— Вот твой стакан.

— Мне безо льда. Кого видел в Париже?

— Все тех же. Родольф, Клаудиа, Мартина, Зелин — ты ее знаешь?

— Ну, ясное дело, знаю. Даже трахался с ней как-то вечером в люксе.

— Что, правда, спал с ней?

— Ну да. Она жила одно время с тем дантистом с улицы Этуаль, о котором ходили легенды по всему Парижу. Он потом встречался только с актрисками, которые все старались его разорить.

— Ты знаешь, «Пон-Руаяль» закрыли?

— Уроды. Ты помнишь Бернара, блондинистого бармена, который всегда рассказывал анекдоты? А Лора, Лора Дандьё, что с ней?

— Все еще не замужем. В депрессии. Думаю, она на электрошоке.

— Славная старушка Лора. Ее диск был совсем неплох, а?

— Да, да.

— Это не она все время собиралась за кого-нибудь замуж?

— Это не мешало ей хвастать, что она разбила двадцать два брака. Ты видал «Барселону»?[97]

— Дважды. Не знаешь, где можно достать кассету?

— Нет, но это я делал фото для афиши.

— Да ну! Я думал, это рисунок Ле-Тана.

— В Париже, возможно. Но здесь было фото.

— Ты уверен?

Обед длился недолго. Давид не был голоден. Орала музыка. Меню было на итальянском. Весьма известная манекенщица подошла к Давиду и поцеловала его в губы.

— Привет, крошка.

— Привет.

Она удалилась. Меня он с ней не познакомил.

— Ладно. У меня есть та штука, что ты просил.

Штука была завернута в клетчатый платок. Напоминала детскую игрушку. Я спрятал ее в пластиковый пакет из «Тауэр Рекордс». Давид засунул доллары в карман, не пересчитывая.

— Калибр шесть тридцать пять. Будь осторожен. Заметь, я ни о чем тебя не спрашиваю.

Рядом с нами девушки обсуждали breast feeding.[98] Одна прочла, что от кормления грудью женщины быстрее стареют. Они начали с «колы-лайт», затем перешли к испанскому красному. Одна из них назвала Нормана Мейлера и Филиппа Рота[99] женоненавистниками.

Давид не стал брать десерт. К своему карпаччо из рыбы-меч едва притронулся. Он ушел первым.

— Я пошел, чувак.

— В Париже никто больше не говорит «чувак».

— Но мы не в Париже, чувак.

Он оставил счет мне. Это следовало само собой. Я так часто пользовался своей карточкой «Америкэн Экспресс», что от нее скоро ничего не останется.

Теперь я себя чувствую себя усталым, но я в порядке. Я прочитал в «Нью-Йоркере» статью о последнем фильме Скорсезе.[100] Ни рыба ни мясо. Я снова сделал заказ в номер. Кофе появился лишь спустя три четверти часа. Тосты были сырые и холодные, масло — очень твердое и совсем не намазывалось. Я высыпал сахар из всех пакетиков в чашку и, зажмурившись, выпил теплую отвратную бурду. Потом несколько раз отжался. На ковре остались отпечатки моих пальцев.

Я налил себе апельсинового сока. На кровати лежала развернутая карта Вермонта.

Я попросил портье помочь мне с арендой машины.

— Вы уезжаете, сэр?

— Только на одну ночь. Оставьте номер за мной.

В прошлом месяце я пошел предупредить своего начальника, что собираюсь взять годичный отпуск. В его кабинете вся мебель была от Кристиана Лиэгра.[101] Я изучил крокодиловые ботинки Бориса: сколько они могут стоить. Мокасины из крокодила! Я должен был во что бы то ни стало оставить рекламу хоть на какое-то время. Я вернулся в студию, где работали креативщики. Дамьен говорил Родольфу, что любовь живет три года, не более. Родольф ответил, что не понимает, о чем речь. Любовь — что это вообще такое? Принесли заказанные по телефону суси. Дамьен, у которого инициалы были вышиты на левой стороне рубашки, расплатился с разносчиком вовсе не азиатской наружности и предложил мне суси-маки с огурцом.

— Огурцы — никогда, — сказал я тоном генерала де Голля,[102] выступающего с обращением 18 июня.

Для меня дело было закрыто. Я посылал к черту свою машину, зарплату, счета, сшитые на заказ костюмы — все то, что заставляло меня ощущать собственную значимость.

На улице лило как из ведра. Небо наполняли грозовые раскаты. Вечерело. Я велел таксисту ехать на Елисейские Поля. На перпендикулярных улицах движение было замедлено. В Нёйи дождь стал стихать. Дворники начали поскрипывать по стеклу.

Потасовка на тротуаре. Два араба в крови. Полиция забирает их, проверяет документы. Драка в пригороде. Рашид трахнул сестру Идриса. Омар подсунул дерьмовый героин Тахару. Огни мигалок в ночном Париже. Испуганная толпа. В ход пошли ножи. Японские туристы не решались фотографировать сцену. Я купил диски в «Вёрджин». На улицах Парижа мне встречались женщины. Ни одна из них не была Мод. Они даже близко не были на нее похожи. Ни с кем, кроме Мод, мне не хотелось вступать в связь. Это было некстати. Короткая любовная связь, наполненная очарованием и неожиданностями, пошла бы мне на пользу. А, может, напротив, вызвала бы отвращение. Я вернулся домой и отложил еще на день свое самоубийство. Темнота липла к окну, как будто стекла выкрасили в черный цвет.