Безумное благо - [28]

В моей голове нашептывали голоса. Разница во времени давала о себе знать. Лифт всосал меня, как соломинку, на мой этаж.

Вечер. Дождь усиливается. Я смотрю через окно, как внизу капли рисуют круги на лужах. Отель расположен в Сохо. На тротуаре напротив наискосок припаркован грузовик. Весь кузов покрыт граффити. Во втором ряду ожидает желтое такси. Мужчина в верблюжьем пальто садится назад, и шофер резко газует. Я тотчас же слышу свисток, подзывающий другую машину. Ветер носится между зданий. Вдоль улицы кружатся газетные страницы. Мерзкая зима. Заказываю в номер клуб-сэндвич. В программе варьете мелькает Марианн Фейтфулл.[80] Агентство пользовалось ее «Ломаным английским» в качестве музыкального сопровождения для рекламы растворимого кофе.

Я гашу свет. Звоню Марго; ее нет дома. Пробую набрать Родольфа; тоже никого. В Париже все отправились ужинать. Я не оставляю сообщений.

Я лежу в темноте с широко раскрытыми глазами.

Нью-Йорк, блядство. Чертов город. Я никогда бы не поверил, что можно быть таким несчастным так далеко от дома. Для меня несчастье было чем-то интимным, вроде домашнего животного, от которого не удается избавиться и которое портит вам жизнь. Ночью, один в этом номере 306, я включал свет каждые четверть часа. Меня безудержно рвало. Не знаю, что со мной было. Я проводил время на коленях перед унитазом. Мне даже не нужно было засовывать два пальца в рот. Все выскакивало само, почти без усилий. Казалось, будто я никогда не усну. Я вспоминал всех этих рок-музыкантов, которые умерли во сне, захлебнувшись блевотиной. Я сидел в темноте, скрючившись, как ружейный курок. Мне было холодно. Я дрожал, сжавшись в комок под простынями. Как будто перед этим горстями ел сухой лед. Мой желудок никак не мог успокоиться. Это продолжалось. Я пропускал время еды, пи́сал каждые двадцать секунд. Уличный фонарь рисовал полоски на потолке сквозь венецианские ставни из дерева ценной породы (точное название, несомненно, фигурировало в рекламном буклете отеля, но я его забыл: моя голова была забита другими вещами, если вы понимаете, о чем я). Я беспокоил службу доставки еды и напитков в номера сутки напролет. Когда в мини-баре не оставалось больше пива, я снимал телефонную трубку у изголовья кровати и нажимал на цифру 8.

— Возьмите, это вам.

Я засовывал два доллара в руку портье. Нью-Йорк — это город, где ты только и делаешь, что раздаешь купюры: чтобы попи́сать, выйти из такси, перешагнуть порог. Я дошел до того, что не решался вернуться в отель, не наменяв мелочи в газетном киоске или в delicatessen.[81] Я скупал журналы, которые не читал, не допивал свой кофе в кафе, лишь бы разбить десятки и двадцатки. Почему портье в гостиницах одеты лучше клиентов?

В течение дня я уходил и приходил. Я не сидел на месте. Языковой барьер усиливал мою растерянность. Как вы могли заметить, мой английский всегда был очень даже средненьким. В ресторане я наугад тыкал пальцем в меню или указывал на тарелку на соседнем столе. У японцев я выходил из положения с помощью номеров. А что мне еще было делать? Иначе пришлось бы питаться гамбургерами из «Макдоналдса» на Бродвее. Когда официант обращался ко мне, я кивал с понимающим видом. Последствия: он приносил белое игристое вместо заказанного шардонне, потчевал меня салатом из красной капусты, вызывавшей у меня тошноту.

Я пил, как никогда прежде, совсем один, безо всякого повода. Ни малейшего удовольствия. Выпивка помогала мне держаться. Рекомендую этот метод всем, кого бросили. Печень — орган гораздо крепче сердца. Я влил в себя многие литры за эти несколько недель. Мне не удавалось захмелеть. Я был непрерывно возбужден. И это не было неприятно. Хотелось бороться.

Я вошел в какой-то бар, залитый светом, точно операционная. Все были в солнечных очках. Бармен не знал, что такое «джин-физз». Пришлось довольствоваться «джин-тоником». Вы здесь говорите «джин-и-тоник». Как вам будет угодно. Считаете себя жандармом человечества, и даже не знаете, как приготовить «джин-физз». Я пошатывался перед писсуаром в подвале. В раковине таяли кусочки льда. На фаянсе прилипший черный волос изображал безупречную букву «S». Я застегнул ширинку, из лени не обращая внимания на верхнюю пуговицу. Кроме шлюхи, жаждущей сделать мне минет, никто ничего не заметит. Я не брился с самого приезда. Мой подбородок стал колючим.

Вот он я, у стойки указываю на краны бочкового пива. Я из тех, кто не различает pale и ale.[82] Налейте, что первое подвернется. Наполните этот чертов стакан, не рассыпаясь в любезностях, меня это вполне устроит. Меня все устраивало. Еще порцию, please.[83] Скорее, у меня мысли путаются. Я позабыл, зачем приехал. Я больше не находил слов, моих скудных английских слов. Я не знал, чувствовал ли ярость или грусть. Я больше ничего не знал. Мир стал туманным, лишенным ориентиров. Я покупал себе свитера (хлопок) «Джей Крю», рубашки (оксфорд) «Банана Репаблик», костюмы (легкие в полоску) «Ральф Лоран», носки (шотландская шерсть) «Брукс Бразерс». Я покупал хот-доги со сладкой горчицей, журналы, пахнувшие лосьоном после бритья из-за рекламных вкладок. Я брал напрокат старые видеофильмы. Я пересмотрел «Если…» с этой мерзкой рожей Малколма Макдауэлла.