Безумен род людской - [91]

Я сидел тихо, еле дыша, пока шаги не стихли. Я обмотал вокруг себя еще больше ткани, словно кокон, но по-прежнему дрожал. Было не холоднее, чем в моей комнате на чердаке у вдовы Моррисон, но так странно чувствовать себя одиноким в таком прекрасном доме, вздрагивая от каждого скрипа, каждого шороха, возни крыс в ​​подвале под залом. От камина все ещё исходило свечение, но сохранившееся тепло не достигало сцены. Церковные колокола смолкли, звонари ушли по домам, и Лондон заснул.

Я уснул во второй раз и проснулся, когда на меня набросили тяжелое одеяло. Я вскрикнул от испуга, и чей-то голос меня успокоил.

— Ричард! Ричард! — прошептала Сильвия. — Господи, как холодно, — сказала она, и я почувствовал, как она скользнула под одеяло и легла рядом. Мгновение мы просто лежали, возможно, оба удивленные происходящим, но затем я потянулся к ней, а она слегка засопела и устроилась в моих объятия. — Я не могла оставить тебя здесь, — прошептала она. — Одеяло было из толстого меха, на атласной подкладке, и как сказала Сильвия, из шкафа хозяйки. — У нее четыре одеяла, ей оно не нужно. И оно тёплое, нам оно нужнее.

Стало тепло, а мы так нуждались в нём. А позже, сложно сказать, насколько позже, мы заснули.

Во многих пьесах приходит момент, когда всё оказывается на грани катастрофы, и совершенно неожиданно на сцене появляется персонаж, который всё исправит. Мой персонаж Эмилия делает это в «Комедии ошибок». Её давно потерянный муж был обречён на смерть, но Эмилия появляется как раз вовремя, чтобы его спасти.

«Я привела к тебе, великий герцог, — восклицает она, — несчастного, терпящего от всех гонение!»

Помню, как впервые играл Эмилию, думая, что простолюдины никогда не поверят в её неожиданное вмешательство. Она аббатиса, считает себя вдовой и верит, что её муж и один из двух сыновей утонули. Она оплакивает их многие годы, а затем совершенно неожиданно и муж, и сын находятся в Эфесе. Эгеона, мужа, вот-вот казнят, но аббатиса Эмилия бросается на сцену и выкрикивает, признавая его: «Вот, государь, обиженный жестоко!» Семья неожиданно воссоединяется, казнь предотвращена, устраивают пир, публика в слезах, но это слёзы счастья, а не горя. Я помню Ричарда Бёрбеджа, игравшего потерянного сына. Когда мы репетировали эту сцену, он относился к ней с презрением. 

— Жизнь не такая! — сказал он моему брату. — Это слишком своевременно, слишком удобно!

— Это театр, — возразил брат, — а мы торгуем мечтами. 

И он был прав. Публика никогда не потешалась над внезапным вмешательством аббатисы, вместо этого люди вздыхали с облегчением, улыбались, заливались слезами, они были счастливы!

Я нуждался в Эмилии. Мне нужна была героиня, воскликнувшая: «Вот, государь, обиженный жестоко!». На эту ночь я был в безопасности, но у нас осталась только одна репетиция в большом зале, после чего мне придется покинуть особняк, рискуя подвергнуться аресту.

— Я что-нибудь придумаю, — сказала Сильвия, но предложила лишь спрятаться в доме своих родителей.

— Тогда их тоже арестуют, — сказал я.

— Господи боже, нет, — прошептала она.

Мне нужна была Эмилия, и вместо этого меня обнаружили Клык и Грязнуля. Сильвия оставила меня в ночной темноте, прошептав, что ей нужно зажечь камины. Она поцеловала меня.

— Оставайся здесь, — предостерегла она и убежала, особняк снова погрузился в тишину, а я опять заснул. 

Это был изматывающий, глубокий сон, и поначалу я не слышал царапанье лап по полу, голоса или шаги, но резко проснулся от собачьего воя в ушах. Залаяла вторая собака. 

— Они что-то нашли! — произнес чей-то голос.

Я еще не отошёл ото сна, сердце заколотилось. В дальнем конце сцены забрезжил слабый свет. Я попытался встать и больно ударился головой о бортики наверху.

— Держи его, Грязнуля! — закричал второй голос, и собаки залаяли с удвоенной силой. Это был высокий, пронзительный лай, а не более низкий и угрожающий рык боевых мастифов, но лай по-прежнему меня пугал, я схватил одеяло и выбежал через занавес перед авансценой, сорвав ткань с гвоздей. За окном слегка посветлело, слуга разжёг камин, в зале замелькали тени. Слуга схватил кочергу, словно для защиты и уставился на меня, а на сцену вышли двое мужчин, один с фонарём.

— Это не крыса! — сказал первый.

— Но голый, как крыса! — сказал второй. Оба терьера, гордясь своей работой, зарычали на меня. — Лежать, Грязнуля! Лежать, Клык!

До прибытия управляющего мне удалось натянуть штаны, рубашку и камзол. В зале появились новые собаки, всего шесть, они дрожали от волнения и мочились на новые ковры леди Хансдон. Это были терьеры-крысоловы с грязной спутанной шерстью и окровавленными мордами. 

— Тише! — громко потребовал Уолтер Харрисон. — Семья спит, нельзя так шуметь!

Даже собаки умолкли. Должно быть, управляющий недавно проснулся, но тем не менее выглядел безукоризненно, поверх камзола с серебряными пуговицами сверкала цепь. Он оглядел меня сверху донизу, от длинных неопрятных волос до неряшливых чулок, из которых торчал палец. 

— Мистер Шекспир, — сказал он с разочарованием в голосе, — объяснитесь.

— Он вор, мистер Харрисон! — Слуга пролез через порванную ткань на авансцене и вновь появился с пустым серебряным кувшином.