Безумец - [10]

Перевернул я одну картину и присел на старую корзинку, Дависито, чтобы не рухнуть на пол. На ней был Робинет! И никто иной, Дависито, — со своими пустыми глазами и повисшей нижней губой и оттопыренными ушами. Без всяких сомнений! На меня нашло такое волнение, что я пять минут только и делал что смотрел, как трясутся у меня руки, словно листья. Потом я стал судорожно, жадно перелопачивать все картины в поисках еще одного подтверждения, но только больше разволновался, поднял пылищу и совсем запутался. Потом снова взял портрет и осторожно платком стер пыль. На нем стояла дата времен По и папина подпись. Я смотрел и улыбался, как будто, наконец-то, смог изловить Робинета. Он тоже смотрел на меня нахально своими водянистыми зрачками, и я вновь подумал, что это от папы передалось мне ощущение Робинета и знание о нем, ведь из По я помнил только заброшенные сады да белок, скачущих в кронах огромных деревьев.

Я взял портрет под мышку, спустился домой и сказал Аурите:

— Я наверху нашел портрет Робинета.

Я заметил, что это ее задело, что это ей действует на нервы, будто какой-то суеверный страх.

— Взгляни, — сказал я, показывая портрет, — странно, правда?

Впервые она вроде бы заинтересовалась, несколько раз подходила и отходила и бормотала: «В жизни его не видела. Никогда в жизни не видала этого типа». Я в две минуты все уже решил и объявил ей: «Мы на неделю едем во Францию. Врач велел мне сменить обстановку». — «Что?» — переспросила Аурита с воодушевлением. Я вспомнил слова зализанного бармена и сказал: «Робинет сейчас там». Аурита, все больше воодушевляясь, предложила: «Надо бы французский нам подучить, пока ты документы будешь делать». А я ответил: «И с таким прорвемся».

XXI

Потом оказалось, Дависито, что мы с Ауритой столкнулись с полным непониманием французов; я уже в поезде только и мог сказать что «Je ne comprend pas, monsieur»[1] или «Je ne comprend pas, madame» [2], а переехав границу, подумал: «Это все равно что искать иголку в стоге сена». Но у Ауриты глаза сияли незамутненной радостью, в ней вдруг проявилась туристическая повадка, и она иногда спрашивала: «Мы ведь туристы, правда?» Я отвечал «Еще бы!» и, не желая ее огорчать, помалкивал, что попросил две премии вперед.

Заговорив с соседями по купе, я как раз и понял, что язык — словно музыка и слова в песне, Дависито, и, хоть все слова тебе знакомы, ни на что они не годны, коли не знать музыки. И наоборот: Аурита, которая знала меньше, чем я, говорила лучше, потому что подстраивалась под ритм и под тон и верно в уме догадывалась, где одно слово кончается, а другое начинается. Ну, а мне если говорили, к примеру: «Mais on n’y peut rien…»[3], я не мог сообразить — это про дом говорят или про собаку, или вообще про что.

Что не помешало мне, как только я завидел из поезда старый замок Генриха IV с раскидистыми садами, различить белок из моих воспоминаний, и тогда словно тоска по внезапно оборванному детству разлилась у меня внутри. И тогда же я убедился, что По, как я и представлял себе, — город серый, окутанный серой дымкой, спокойный и тихий, словно покинутый всеми обитателями.

У меня был адрес пансиона, потому что я заранее написал тетушке Кандиде, и она же мне прислала адрес дома, где мы раньше жили. Поэтому, когда мы шагали по бульвару Пирене, я чувствовал себя спокойно, как будто все уже было предрешено. Мы брели медленно, любовались мансардами и не боялись, что о нас могут подумать. Останавливались на перекрестках и разбирали таблички с названиями улиц и на углу улицы КордеЛье спросили у какого-то старичка, как пройти на улицу Дюплаа, а он сказал: «Tout droit jusqu’à Saint Jacques. Une fois là, renseignez vous» [4]. Я покрепче ухватил Ауриту под руку и прошептал: «Я не понял». Она рассмеялась и сказала: «Все время прямо до Святого Иакова. А там посмотрим».

Аурита вроде бы совсем избавилась от своих обычных хворей, а на меня снизошло умиротворение, словно угадывавшаяся близость Робинета придавала мне сил. Незнакомый город сближал нас с ней, и последние, так сказать, тучи, омрачавшие наш мирный очаг, рассеялись.

На площади Альберта I был скверик, а в нем — деревянные скамейки, а на них сидели самые настоящие юноши и девушки и целовались и обжимались, как будто им холодно. Посреди скверика стояла статуя Альберта I, но без Альберта I, потому что немцы умыкнули памятник на переплавку. Пьедестал выглядел как-то сиротски с надписью «Альберт I», будто дурная шутка, будто этим хотели сказать, что Альберт I был просто пшик, несчастное, унылое ничтожество. Однако пыла юношей с девушками такие мысли не охлаждали, и, глядя на их страсть, я задавался вопросом, Дависито, как такое может быть, что последние два года население Франции только и делает, что сокращается.

Так мы добрались до пансиона с огромным парадным без света и захламленным задним двором с гаражами. Я подумал, что там, наверное, ночует немало «ситроенов», «рено» и «пежо» с неяркими желтыми фарами, разъезжавших по тамошним улицам. Справа шла вверх темная лестница, и, когда мы стали подниматься, Аурита сжала мой локоть и сказала: «Я боюсь». Я кисло улыбнулся и сказал: «Вот еще глупости!» Но в глубине души и сам боялся и вглядывался в темные углы, словно ждал, что в любой момент оттуда выскочит Робинет.