Бежит жизнь - [10]

— Ты что, с ума сошел?

— С ума… Как я забыл: где ты — там невезуха! Счас бы уж к дому подъезжал. Всю жизнь!.. Всю жизнь!.. Это же надо: Новый год, сижу, как белый человек, с приятной женщиной — в окно влезает! Что тебе… — он осекся. Галя не плакала, не ежилась, а смотрела спокойно, внимательно, насмешливо. И будто поймали его эти два недвижных глаза, увидали что-то такое, что он скрывал, прятал от всех. — Ну что ты смотришь? Что? Плохо-то все равно почему-то мне! Мне плохо! Всю жизнь… — Борька не кричал, говорил полушепотом. — Надо было с окошка тогда тебя… толкнуть немного! Кто докажет — соскользнулась!

— А может, сейчас… прыгнуть, и все — отмучаешься? — тихо, не отрывая пристального взгляда, сказала она.

Он подобрался.

— У тебя ума хватит.

— Думаешь, прыгнула бы? — Галя медленно покачала головой, легко улыбнулась. — Нет. Останови.

— Ты свидетель, нельзя.

— Останови. А то наговорю про вас с Федей…

— Довольна, да?! Довольна?! Иди, радуйся!..

Боря остался один. Что-то еще хотел сделать, сказать что-то. Высунулся из кабины — Галя уходила, шла, откинув голову, и почему-то казалась высокой. Воткнул сразу вторую, помчался догонять «Урал». Дикая обида раздирала. И злоба. И не то чтоб на Галю. Непонятно на кого. На всех. И хотелось кого-то взять и изметелить. Ну, что всем от него надо?! Почему он получается перед всеми виноватый! Он ведь просто жить хочет, нормально жить! Никому ничего плохого не делать. Жить в хороших условиях с любимой женщиной… Да! С Галей! И так ему было горько и муторно, что он заплакал. Не сдерживался, всхлипывал и рыдал. И так стало тошно, что засосало в животе. Борька достал из бардачка пачку плавленного сыра, очистил зубами и стал жевать. Слезы скатывались на сыр, подсаливали его. А дорога впереди виделась совсем размытой. Борька жевал сыр, давился, отплевывался и так забылся, что включил «дворники», чтоб протереть стекло.

Трехдневки

Макар покрякивает, покашливает — укладывается в постель. Старая, с высокими литыми спинками кровать отвечает ему в тон поскрипыванием.

— Видать, уж конец недалеко, ломота во всем теле. К весне дело-то. Растительность всякую она оживляет, а старых телег, навроде меня, прибирает к рукам.

— Ну че ж, весной-то помирать лучше, — рассуждает Клавдия, которая моет посуду после вечернего чая. — Все людям копать легче, а зимой-то подолби ее!..

— Энто так, — соглашается Макар. — Тут артиста вчерась ли, позавчерась ли показывали, семьдесят пять годов ему сполнилось — мне ровня, а вот скажи — по виду он мне токо в сыновья годный.

— Так че же, он тама-ка изработался за жисть-то? Шибко-то, поди, не горбатился. Это ты всю жизнь за лошадями ходил, топтанный имя перетоптанный. Хозяйство какое было, детей сколь вырастил, войну прошел, а теперича ишо тутока, в этой кочегарке, сколь сажи наглотался?!

Клавдия присаживается на табуретку, кладет маленькие желтоватые руки на колени.

— Тебе-то, Макар, че говорить… Хоть на могилку есть кому прийти. А я-то ить одна буду лежать, и попроведовать некому. Если Женька када приедет, может, придет.

— Женька придет, — подхватывает Макар. — Мать у ей, царство ей небесное, золото была, и она девка хорошая. Умная. Не забудет. А моих-то, однако, не дождесся. Вот если бы я им бутылку оттеля подавал, тада бы спасу не было: и дневали, и ночевали бы на могиле.

Через каждые три дня Клавдия приходит к Макару. Живет она в доме-интернате для престарелых. Как старухе здоровой, полагается ей там работать. Моет Клавдия посуду на кухне, и смена ее длится три дня. Отдых — тоже три, и на эти дни Клавдия отпрашивается и идет к Макару, своему зятю, мужу покойной сестры. Состирнет чего надо, помоет полы и снова возвращается к себе в «богадельню». Своей семьи у нее нет. Был, правда, муж когда-то, но так давно и так недолго, что она и помнит его смутно: сразу после свадьбы сгорел на тракторе. Нянчилась с ребятишками братьев и сестер, потом племянников — так и прожила жизнь по родне, своего угла не завела и детей своих, кормильцев, не заимела. Вот и пришлось на старости лет искать приюта у государства.

С устройством еще сколь канители вышло: хлопотать ходить, документы оформлять некому — сама-то она знать не знала, ведать не ведала, в какие двери ткнуться. В собесе насчет пенсии сунулась было, так извелась вся и ушла ни с чем — по кабинетам туркали-туркали, а потом говорят: платят только тем, кто нянькой в чужих людях работал, а свои — сами должны заботиться. Должны, да спрос с них гладок — с рук спихнуть, в дом престарелых определить и то никто не хочет. Спасибо, бог послал Женю, племянницу, — приехала девчонка на каникулы. Ей бы отдохнуть, на речке покупаться, по лесу походить, а она бумажки бегает собирает. Одно слово — грамотный человек, добилась, пристроили Клавдию к месту.

Когда умерла сестра Лиза и Макар с Николаем, сыном-бобылем, остались одни в доме, Клавдия стала приходить и помогать им по хозяйству. В ту пору жила она в няньках у чужих людей и впервые получала за это деньги. Макар предложил ей перебраться: «Че мотаться, живи здесь, места хватит».

Клавдия обошла товарок, поделилась: