Бездомные - [24]

– Любопытно, где она, эта возможность?

– …требуя, чтобы бани открыл тот, ради чьих интересов эти люди покрылись потом и грязью, а мы – к филантропу. Также и…

– Но кто должен на этом настаивать, кто? Какой орган, каким образом?

– Мы, врачи! Мы – соль земли, мы – разум, мы – рука, утоляющая всякую боль…

– Каким образом? Каким чудом?

– Договоримся между собой, посоветуемся, вынесем резолюцию и поведем борьбу с глупостью общества, которое не видит, что такое улица Крохмальная или краковский Казимеж…

– Да вы что, смеетесь над нами или сами запутались?

– Ничуть! Если ко мне обращаются за советом, так пусть его слушают. В противном случае я не берусь лечить, совсем не берусь! Если не уничтожить источников смерти…

Говоря все это, Юдым постепенно, но быстро терял чувство уверенности. Формальное, категорическое и смелое отрицание выбило из его головы самые сильные аргументы. Он хотел поговорить еще о множестве вопросов, но так же, как и прежде, у него не хватило смелости. И как раз в тот момент, когда он уже не знал, что сказать дальше, в зале водворилось полное молчание. В дальнем углу кружок, собравшийся вокруг стола, громко заговорил о другом. Хозяин приподнялся со своего места и глазами дал понять жене, что пора приглашать к ужину. Большинство собравшихся вставало…

Юдым сел на место весь в поту, ему казалось, будто в голове у него полно сухого песку. Он видел, что гости группами переходят в столовую, и не был уверен, следует ли ему оставаться, или лучше уйти. Пока он колебался, он вдруг услышал возле себя голос доктора Черниша:

– Пожалуйте, коллега, прошу вас…

Тогда он встал и вместе с другими перешел в столовую. За ужином, который стал для него подлинной пыткой, он был соседом пани Черниш. Она задавала ему какие-то любезные вопросы, заставляла произносить какие-то бессмысленные фразы о литературе и даже о каком-то английском билле… Минутами его охватывало дикое бешенство, безумный порыв встать и хватить эту красивую женщину кулаком по лицу. И будто назло, он не только вспоминал, но со всех сторон мысленно видел свои резоны, свои глубоко обдуманные в одиночестве аргументы. Никто не обращал на него внимания, так что он мог в перерывах между вопросами хозяйки досыта убеждаться, как он крепок esprit d'escalier.[22] Лишь изредка чей-нибудь взгляд задерживался на докторе Юдыме, и тогда он читал в нем насмешку, безжалостнее лицо которой было прикрыто полумаской светского приличия.

Ужин закончился поздно ночью. Часть собравшихся вернулась в гостиную. Другие отправились с сигарами в кабинет, а некоторые, не прощаясь, на английский манер исчезли. К числу последних принадлежал и Юдым. В давно уже запертых воротах несколько участников собрания «выстукивали» дворника, все еще покряхтывающего, перед тем как покинуть свою нору. Все они молчали и, как только ворота открылись, попрощались с Юдымом, приподняв шляпы с коротким «спокойной ночи». Остался и пошел в ту же сторону лишь какой-то ожиревший низенький пожилой эскулап, которого Юдым уже заметил на собрании. Это была расползшаяся фигура, с характерными еврейскими чертами и жестами.

– Вам, коллега, в какую сторону? – спросил Юдым.

– Мне? В сторону Крохмальной… А вам?

– На Длугую.

– Ну, значит, нам в одном направлении.

– Необязательно.

– Да нет. Отчего же. Я могу сделать небольшой крюк. Впрочем, признаюсь вам, коллега, мне приятней будет идти вместе. В эту пору просто страшно идти пешком. В наших краях, боже упаси!

– Ах, если так…

Юдым шел крупным шагом. Толстяк бежал рядом, сопя и выдувая дым сигары, окурок которой тлел у него чуть не в самых усах.

Когда они уже отошли довольно далеко от квартиры доктора Черниша, доктор Хмельницкий сказал:

– Я искренне сочувствовал вам сегодня…

У Юдыма было несколько другое представление о его сочувствии. Он случайно заметил толстяка на собрании, когда тот старался превзойти других в презрительном оттопыривании губ и обилии иронических усмешек.

– С чего бы это вам, коллега, сочувствовать мне?

– Как с чего? Неужели вы были сегодня пресыщены доброжелательной критикой? У нас, к сожалению, всегда так. Если кто на голову выше толпы, его сейчас же…

– Уважаемый коллега, да мне и в голову не приходило быть выше кого-то там…

– Знаю, понимаю! Но я ведь говорю не о намерениях, а с факте…

– Сейчас я очень сожалею, что вообще читал это сочинение…

– Но почему же?

– Да хоть бы потому, между прочим, что эта выходка навлекла на меня насмешки уважаемого коллеги.

– Ошибаетесь, коллега! Мне импонируют смелые люди. А что значит быть осмеянным, истерзанным, как больной индюк стаей, этим вечным смехом – это-то мне очень хорошо известно.

– Как это?

– Видите ли, коллега, начиная с первого класса и все гимназические, все университетские годы, всегда и вечно я был смешон. Почему? Не знаю. В первую голову, разумеется, потому, что я имею удовольствие происходить из еврейской семьи, во-вторых, из-за фамилии. Мои предки, – кстати говоря, вовсе не ростовщики и не мошенники, – были родом из местечка Хмельник, поэтому их называли Хмельницкими. Если бы они могли знать, сколько из-за этой фамилии придется выстрадать их потомку, весьма неглупому врачу, они, вероятно, выбрали бы себе и мне не столь казацкую фамилию. Ведь могли же они назваться Сташовскими, Стопницкими, Олесьницкими, Курозвенцкими, Пиньчовскими, Бускими. Это для них, да и для меня было бы совершенно безразлично.