Бездна - [18]

– Как-то странно видеть тебя здесь, – говорит она.

– Почему?

– Мне кажется, я посвящаю тебя в свое детство… Посвящаю в себя…

– Ну и как ты думаешь, посвящение проходит удачно?

Пас улыбается. У нее белоснежные зубы. Вполне могла бы стать «лицом» рекламы яблок. На ее щеках, усеянных крошечными родинками, море оставило белые соляные разводы.

– Это только начало. А сейчас я тебя повезу вглубь.

Пас в глубине

«Я повезу тебя вглубь…» Конечно, сегодня эта фраза облечена для меня грозным, трагическим смыслом. Но в то время я воспринял ее буквально: посвящение в суть. Ключевой момент инициации.

Она молча вела машину. И по-прежнему салон оглашали мрачные мотивы моцартовского «Реквиема». Requiem… от этого слова позже произойдет другое – requin, акула. «Requiem есть крупная морская рыба, которая пожирает людей, – писал Фюретьер[51], – и которую окрестили так потому, что человеку, ею укушенному, не остается ничего иного, как спеть реквием по себе…»

Городок, в который мы приехали, назывался Мьерес. Черный, унылый, весь в саже, он притулился у подножия обступивших его гор. «Los Picos de Europa», – сказала мне Пас. Пики Европы[52]. Барочная церковь, дома с деревянными балконами, но без окон. Мы оставили позади предместье и заводы, чьи трубы давно уже не дымили. Лицо Пас было серьезно, взгляд сосредоточен. Она остановила машину перед огромным строением в кольце черных холмов, местами покрытых растительностью. В воздухе витал горький запах угля. Закопченная металлическая башня венчала красное кирпичное здание в форме ротонды, сбоку прилепились административные пристройки. Это была старая шахта, превращенная в музей. Внутри с потолка свисали шахтерские робы, на полу выстроилась целая батарея зубчатых колес, между ними зияли пасти старинных обжиговых печей. Мое внимание привлек старый плакат на стене, с которого на меня смотрела женщина. Я до сих пор вижу в ней образ твоей матери. Глаза той женщины – ее глаза. Рот и нос не похожи, но эти глаза, в которых сверкал вызов, этот беспощадный взгляд… На плакате Испанского союза взрывников, созданного в 1924 году, молодая женщина в зеленом платье, улыбаясь, поджигала с помощью своей сигареты фитиль, ведущий к бруску динамита; на заднем плане брызгами разлетался взрыв в глубине штрека.

Пас всегда была для меня взрывной натурой, живой гранатой. Позже я навел справки: художника, нарисовавшего плакат, звали Хулио Ромеро де Торрес, а моделью ему послужила севильская танцовщица Элиза Муньис по прозвищу La Amarinta.

Пас купила два билета. Я покорно шел за ней. Группа экскурсантов готовилась войти в музей. Пас достала из металлического ящика две шахтерские каски и протянула мне одну. Мы зашагали по штрекам. Температура упала по меньшей мере градусов на десять. Всем экскурсантам было велено включить фонарик на каске. Пас переводила мне то, чего я не понимал. Гид рассказывал о восстании астурийских горняков в октябре 1934 года, с трудом подавленном войсками Франко. Ему пришлось вызвать сюда Иностранный легион и арабские войска из Марокко. Астурийцы решили, что мавры снова завоевали их страну. Борьба велась со страшной жестокостью. «Они были шахтерами, а значит, все подрывные работы были им хорошо знакомы. Этих людей – dinamiteros – почти невозможно было одолеть. Тысячи погибли. Тысячи подверглись пыткам». Гид шагал впереди, посетители за ним. Мы шли последними. Я с почтительной робостью поглядывал на сваи, держащие земляной свод высоко над нашими головами.

«Астурийцы восстали, и через два года восстание повторилось. На этот раз в помощь правительству были вызваны немцы, фашистские самолеты сбрасывали на Хихон зажигательные бомбы, апробированные ими в Гернике»[53].

Почему взрослые непременно хотят передать детям свои воспоминания, свои неизжитые чувства, словно им необходимо сохранить горящим факел мести?! Позже Пас расскажет мне, что в детстве ей читали сказки про Белоснежку, про Золушку и прочие волшебные истории. А во время гражданской войны старший брат ее деда – шахтер, член ПОУМ[54] – скрывался в горах. Через день две его младшие сестры, двоюродные бабки Пас, носили еду брату и его товарищам. В тех местах водились волки, и девочкам чудились в темноте их горящие глаза и хриплое дыхание. Им было по десять лет, тяжелые узлы с едой оттягивали руки. Однажды вечером франкисты обнаружили убежище. Но они понимали, что потеряют много людей, если попробуют взять бунтовщиков живыми. И они подожгли их дом. Двоюродный дед Пас сгорел заживо, вместе со своими соратниками. Прямо на глазах девочек, которые смотрели на это, спрятавшись в лесных зарослях. Наверное, в зареве пожара ужас на их перепуганных лицах отсвечивал желтым сиянием.

Мы шли все дальше. Впереди, метрах в двадцати от нас, слабый свет налобных фонариков указывал, что мы здесь не одни. Стало не так холодно. Из глубины земли тянуло теплом, а воздух, казалось, сделался более разреженным. Группа экскурсантов была уже далеко, хотя я еще мог разглядеть свет. Штрек сворачивал вправо. «Идем», – сказала Пас, взяв меня за руку в темноте. Мы шли еще несколько минут – уж не знаю, как она ориентировалась в этом мраке. Свет впереди исчез. Здесь было жарко. Пас открыла сумку, откуда пахнуло соленым запахом моря, странным в этой духоте. Меня вдруг одолел страх, я задыхался. Она подняла руку и загасила свой фонарик. Потом сделала то же самое с моим. «Зачем?» – спросил я. «Молчи», – тихо ответила она. Воздух – влажный, обволакивающий – становился все горячее. Мне казалось, что мои легкие забиты угольной пылью. Пас потянула меня за руку, усаживая, опустилась на колени рядом со мной. Я почувствовал на губах прикосновение ее горячих губ, а потом кончика языка.