Бездна голодных глаз - [8]

— Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер освежай свой ум мыслями о смерти.

— Те, кто держится за жизнь, умирают. Те, кто не боятся смерти, умирают тоже. Но делают они это по-разному.

— Если одержимость смертью достигнута, остальные добродетели придут сами собой.

— Нет у меня ни жизни, не смерти. Осознание Права для меня и жизнь, и смерть.

Заметки на полях

Когда слова вертятся на языке, толкаясь и отпихивая друг друга локтями, — все они кажутся невероятно значимыми и ужасно нравятся сами себе. Но лист бумаги нейтрально бел, он такой плоский, этот хитрый лист бумаги, что стоит словам сбежать вниз по кончику пера и упасть на заснеженную равнину, как они намертво примерзают к ней, и становятся плоскими, и лишь уныло переругиваются со вздорными запятыми. Да и чьи они, эти слова — мои? А кто такой он — тот, который есть Я?

Тот, который есть Я, сидит в данный момент на шатком трехногом табурете, в самом дальнем хранилище Зала Ржавой подписи; он сидит, прихлебывая густой остывший глинтвейн, тупо уставившись в чехарду давно знакомых страниц, и слушает самоуверенную болтовню того, который будет Я.

Этот самодовольный индюк — под индюком подразумевается тот, который будет Я — так вот, он считает, что всего написанного как раз и не стоило писать. Тот, который будет Я, утверждает, что в подобном бестолковом и дилетантском изложении тот, который был Я, выглядит полным, хроническим, бессмертным и бессмысленным идиотом.

Тот, который есть Я, с ним полностью согласен. Он кивает головой, откладывает в сторону перо и вслушивается в шаги за дверью. Это приближается тот, который не Я; и он имеет свое, особое мнение, которое сводится к тому, что будь он на нашем месте, он все сделал бы гораздо лучше. И из Харона он вытянул бы побольше информации, и к девушке отнесся бы гуманнее, и уж наверняка тот, который не Я, не стал бы устраивать глупой клоунады в таверне…

— Бред какой-то, — бормочет себе под нос тот, который не Я. — Вывеска эта с «Огурцом»… Чушь и маразм!…

— Пусть чушь, — пытается сопротивляться тот, который есть Я, — пусть маразм… Но ведь было! Ведь правда!…

— Кому твоя правда нужна?! Сиди себе смирно, сопи в две дырки и не корчи из себя непризнанного гения!…

Кто это?! А… это тот, кем Я не буду никогда. У него есть дурацкая манера подкрадываться, прячась за стеллажи, а потом орать в самое ухо. Хамство и больше ничего…

Те, которые Я — мы встаем и прячем рукопись в шкаф. Завтра, завтра новые слова будут толкаться, ссориться, не догадываясь о своем неприглядном будущем. Эх, слова, слова — вы думаете, у нас по-другому?…

А вокруг угрюмо толпятся стеллажи, и мириады колышущихся листков с договорами шелестят высохшей мертвой листвой, и каждый лист уже начал сохнуть и желтеть, начиная с грязной ржавой подписи в правом нижнем углу…

Глава вторая,

написанная от третьего лица, которое не до конца уверено в том, что оно — именно третье, а также это глава о съеденном яблоке и выпитом чае; с приложениями и заметками на полях.

1

Ночь гуляла по осиротевшим казармам. Всех бесов решили на три дня вывезти в лагеря за город, и целое утро во дворе торчали скрипучие деревянные повозки, бородатые погонщики кормили сонных волов и помогали грузить оружие и палатки, а большинство гладиаторов с седлами на плечах отправились к Медным воротам, за которыми начинались выпасы приписанного к школе табуна.

Но к вечеру осела пыль, а вместе с ней угомонились сплетни горожан о причинах столь неожиданного события, захлопнулись ставни на окнах, и в корпуса казарм вошла ночь. Сперва робко, а затем — все увереннее… Вошла и осталась.

Вначале ночь долго валялась на аккуратно застланных койках, перепробовав все до одной, после она немножко посидела за столиком дежурного ланисты, около часа бегала наперегонки со сквозняком по пустынным коридорам и, наконец, приблизилась к кухне, откуда доносились гул голосов, редкие удары и хруст костей.

В кухне горел свет, и это раздражало ночь. Буркнув что-то невнятное, она припала к замочной скважине и затаила дыхание.

У стола стояли три или четыре медных бака, доверху забитых бесстыдно голыми, освежеванными тушками кроликов. Рядом видны были несколько тазов, куда время от времени шмякался отрубленный кусок. Ночь присела на корточки, и угол обзора стал значительно шире. Кроме того, стало лучше слышно.

— А я тебе говорю, что сроду такого не случалось! До Игр три дня, а эти долдоны учения придумали! Кого учить-то?! Все равно ни «почек», ни свистунов дальше пролога не пустят… Верно я говорю, Кастор?!

— Оставь его, Харон. Сам знаешь, не ответит… Вон, кроля режет, и ладно… Старенький он…

У старенького Кастора было тело мраморной статуи, густая черная борода без единого седого волоска и гладкие руки юноши. Но все это великолепие как-то сразу уходило на второй план, стоило ему поднять голову и повернуться к собеседнику лицом. Создавалось впечатление, что голубые выцветшие глаза Кастора больше всего на свете ненавидят свое прямое предназначение — смотреть, и их заставляют смотреть насильно. Бесы говорят о таких, что их зрачки затянуты паутиной вечности. Возможно, все это было лишь красивым жутковатым образом, но взгляд самого старого из бесов — Кастора — жил, подобно человеку на дыбе, хрипя и содрогаясь всеми вывернутыми суставами.