Бездна голодных глаз - [13]

Брови Пустотника поднялись, но не изумленно, а скорее иронически — да и поднялись они чрезмерно высоко, так что лоб весь пошел морщинами и складками, и даже уши зашевелились, заостряясь сверху…

— Я? Ну, если не считать того, что я хочу еще одно яблоко…

Только тут Гуриец заметил, что Пустотник Даймон уже успел слопать свое драгоценное яблоко — даже огрызка не оставил, семечки — и те исчезли!… — и теперь неудовлетворенно озирается по сторонам. Хитрющие глазки его, глубоко посаженные и забывающие мигать, время от времени останавливались на Медонте, отчего Отец Свободных, Порченый жрец пятого поколения, член Совета и так далее, начинал себя чувствовать чем-то вроде яблока, еще не съеденного, но уже подбрасываемого…

— Так вот, я очень хочу, чтобы вы оказали мне одну небольшую услугу. Мне нужен пергамент с вашей подписью, где будет разрешение на задержание одной особы.

— Это не ко мне. — Медонт был рад, что может хоть чем-то досадить этому скользкому типу с глазками ящерицы. — Я не выписываю ордеров на арест. Это к Мердису.

Пустотник был несказанно удивлен. Рука его выскользнула из складок плаща, и Гуриец наконец увидел, что у Даймона отрублен правый мизинец, отчего кисть кажется скрюченной и узкой, подобно ороговевшему когтю. И кожа шелушится…

— Разве я сказал — на арест?! Прошу прощения! Задержание, всего лишь задержание одной известной вам особы до выяснения обстоятельств, связанных с бесом по имени Марцелл!… Мелочь, пустяк…

— И что же это за особа? — вяло поинтересовался Медонт.

— Это дочь покойного Архонта, младшая жрица второго разряда лар Леда Клития…

— А-а-а… — протянул Гуриец, и ему неожиданно пришло в голову, что сегодняшний рассвет никогда не наступит, и будут они вот так сидеть и перебрасываться пустыми фразами… яблоки жевать… — Зачем она вам, Даймон? Через день-другой — Игры, и толпа съест и вас, и меня, если лар Леда не Реализует перед началом положенное ей Право. Я полагаю, что дамы уже сооружают прически в манере Уходящей…

— Мне она нужна сегодня днем, — жестко заявил Пустотник. — В крайнем случае, вечером.

И негромко добавил:

— Именем Зала Ржавой подписи…

Сперва Гуриец подумал, что в комнату заползла змея — таким тоном прошипел Даймон последние слова. Нет, две, три змеи… сотня, тысяча змей… и робкий вначале шелест наполнил помещение, шепот, шорох, грозный, сухой, и застывший Медонт почувствовал, как он растворяется, поглощается этим шуршащим тлением, из него высасывают душу, мысли, имя, и он распадается, тщетно пытаясь крикнуть, позвать, завыть…

Когда все прошло, он молча достал из сумы чистый пергамент, подписал его и протянул серьезному и хмурому Пустотнику. Тот спрятал документ в складки плаща и отвернулся. Похоже, он тоже чувствовал себя не лучшим образом.

— За что? — хрипло спросил Медонт и закашлялся. — За что вы ее? Ведь ребенок совсем…

— Этот ребенок, по моим сведениям, не хочет…

Пустотник приблизился к недвижному Отцу Свободных и шепнул ему на ухо пару слов.

— Если это правда… — Медонт отвернулся к окну, с трудом оторвавшись от прозрачного взгляда Даймона. — Если это правда, то вам такой образ мыслей должен казаться особо омерзительным.

Пустотник задумчиво почесал щеку своим когтем и внезапно осклабился, растянув рот до ушей. Медонт вдруг отчетливо представил, как его голова скрывается целиком в этом ухмыляющемся провале…

— Вряд ли, — доверительно сообщил Пустотник. — Постарайтесь понять меня правильно, дорогой Медонт, но я ее понимаю. Не оправдываю, не осуждаю — понимаю. Вполне…

— Ну еще бы. — Горло Гурийца заклокотало отголоском древней, тщательно скрываемой ненависти. — Еще бы… Ведь вы не человек!

Пустотник улыбнулся одной половиной лица, отчего улыбка получилась комической и страшной одновременно. И грустной. Очень грустной.

— Вы не правы, — тихо ответил Пустотник Даймон. — Я человек. Просто я больше, чем человек. Я еще и зверь. И как зверь, я ее понимаю тоже.

7

…Этой ночью у Марцелла был еще один приступ. Он начался перед самым рассветом, в комнату никто не входил, да и прошел припадок легко и без особых последствий. Волна захлестнула беса незаметно, почти ласково, и в ее расплескавшемся шорохе прозвучал обрывок странно знакомой фразы:

— Именем Зала Ржавой подписи…

А потом было лицо, и были слова:

— Уток, вышитых на ковре, можно показать другим. Но игла, которой их вышивали, бесследно ушла из вышивки…

И еще:

— Мицу-но кокоро… мудзе-кан, сэмпай…

И еще:

— Ведь некоторые не знают, что нам суждено здесь погибнуть. У тех же, кто знает это, сразу прекращаются ссоры.

— Ос, сихан, — сказал тот, которого будут звать Марцеллом.

И поклонился.

Заметки на полях

Тот, который есть Я, заболел. Ломило виски, в глаза засыпали песок арены, ноги казались ватными и категорически отказывались ходить. Было плохо. Было очень плохо. Никто не хотел умирать. Тот, который есть Я, не хотел умирать тем более. Тот, который был Я, умереть хотел, но сейчас ему было не до того.

— Шелестит, проклятый… — бормотал тот, который есть Я, едва шевеля потрескавшимися губами. — Замолчи, паскуда, не трави душу!… Душу… Ха! Сам же забрал, душонку-то мою, высосал, выхлебал, и теперь снова из меня тянешь… Не сходится! Не сходится что-то!… Не бывает так — не должно…