Бездна Челленджера - [39]

— Он особенный, — утверждает капитан.

— Еще как, еще как, — отзывается попугай.

Оба, лицедействуя, беседуют с напускным радушием, чтобы сделать грядущее предательство еще слаще. Хотя я ни одному из них не доверяю, в конце концов мне придется принять чью-то сторону.

— Будь моим вторым глазом, — предлагает капитан, — и тебя ждут великие богатства и невообразимые приключения.

— Будь моим вторым глазом, — предлагает попугай, — и я дам тебе то, чего капитан не может предложить. Шанс выбраться с корабля.

Я не знаю, что лучше, потому что меня слишком пугает неизвестность, что бы за ней ни стояло: морские похождения или жизнь на берегу.

Я пытаюсь попросить совета у Карлайла, но, не зная, кому он на самом деле симпатизирует, я стараюсь так объяснить дилемму, чтобы он ничего не заподозрил:

— Если на корабль одновременно с противоположных сторон нападут два одинаково опасных чудища, — спрашиваю я, — как мы решим, какое из них убить из нашей единственной пушки?

— Откуда мне знать? — отзывается Карлайл. — К счастью, решения здесь принимаю не я.

— А вдруг придется тебе?

Он перестает мыть палубу и задумывается над ответом:

— Если бы я здесь что-то решал, все было бы гораздо лучше. — Потом добавляет: — Или гораздо хуже.

Меня раздражает, что Карлайл не высказывает никакого мнения. Даже о себе.

— Если хочешь мудрого совета, ты сам знаешь, кого спросить, — замечает уборщик. В завершение мысли он взглядом указывает в сторону носа.

93. Выхода нет

Каллиопа не разрешает моей дилеммы о двух чудовищах:

— Я вижу будущее, а не выдуманные ситуации, — отвечает она, почти оскорбленная моим вопросом. — С ними разбирайся сам.

Я почти объясняю ей, в чем дело, но вдруг понимаю, что она права. Даже если я признаюсь, что речь идет о капитане и попугае, ответ не изменится. Решать могу только я. Другого выхода нет.

Шторм все еще рисуется на горизонте, но не приближается, и капитан начинает впадать в ярость.

— Океанское течение — как беговая дорожка у нас под килем, — говорит он. — Оно тянет нас назад с той же скоростью, с какой ветер толкает вперед. Мы плывем полным ходом и не движемся с места.

— Значит, нужен сильный ветер, — отвечаю я.

— Или легкий корабль, — отзывается он, прожигая меня злобным взглядом. Капитан все еще винит меня в постигшем корабль превращении. Потом он смягчается и кладет мне руку на плечо: — Зато теперь мы прочнее дерева, а медная прозелень почти сливается с морем и небом и защищает нас от острых глаз презренных морских тварей.

94. Критическая масса

Сегодня ты в больнице. По крайней мере, этим утром. В этот час. В эту минуту. Где ты будешь через три минуты, можно только гадать. Но ты начинаешь замечать, как с каждым днем слабеет ощущение, что ты вне себя. Душа достигла критической массы и теперь проваливается в саму себя. Ты снова в ковчеге своего тела.

Ты один. Просто ты. Просто личность.

Я.

Не знаю, когда это происходит. Как будто я — часовая стрелка, ползущая слишком медленно, чтобы видеть ее движение невооруженным глазом, но стоит ненадолго отвернуться — и вот она уже на следующей цифре.

Я в Пластиковой Кухне, только она совсем не такая белая, как раньше, и стол, на котором я лежу, перетек в кровать. Тело — как резина, мозги — жвачка. Свет режет глаза. Что всем так нужно увидеть, что тут столько света? И почему мне все еще кажется, что меня вот-вот съедят?

Никто не появляется и ничего не происходит — и так целую вечность. Потом я понимаю, что на противоположной стене есть выключатель. Я могу выключить свет. Могу — и не могу, потому что я кусочек ананаса в желе. Из кровати меня может вытащить только переполненный мочевой пузырь. Сейчас с ним все в порядке, поэтому я не могу пошевелиться. Видимо, Хэл тоже. Не знаю, спит ли он или вморожен в ту же порцию желе. Я засыпаю и просыпаюсь, не замечаю особой разницы. Потом пол подо мной начинает качаться, и я успокаиваюсь: скоро я буду в море, где я что-то значу, даже если бессмысленно все вокруг.

95. Мельница моего сознания

Как объяснить состояние, когда ты одновременно здесь и не здесь?

Что-то вроде того, как иногда воскрешаешь в памяти что-нибудь значительное. Может быть, тот раз, когда ты забил решающий гол. Или то, как ты ехал на велосипеде и тебя сбила машина. Хорошее воспоминание или плохое, оно иногда всплывает у тебя в голове, и иногда ты так погружаешься в него, что потом не можешь вернуться назад. Приходится напоминать себе, что это осталось в прошлом.

А теперь представьте себе, каково жить так все время, никогда не зная, очутишься ты сейчас в прошлом, настоящем, будущем или где-то между. Отличить явь от вымысла может только твое сознание… а что делать, если оно превратилось в патологического вруна?

В голове звучат голоса, а когда все совсем плохо, появляются галлюцинации, но быть не здесь — гораздо хуже, чем просто что-то видеть или слышать. Это значит — верить. Видеть один мир и верить, что он совсем другой.

Дон Кихот — сумасшедший из знаменитого романа — боролся с мельницами. Все думают, что на их месте ему мерещились великаны, но те, кто побывал в его шкуре, знают правду. Он видел мельницы, как и все нормальные люди, но верил, что это великаны. Самое страшное — никогда не знать, во что вдруг можешь поверить.