Безбожно счастлив. Почему без религии нам жилось бы лучше - [58]
То, что это окажется одним из самых сложных вопросов в тяжбе между религиозными институтами и демократическим конституционным государством, стало ясно утром 8 мая 2012 года. А за этим следует еще один весьма актуальный вопрос: что же в Германии больше ценится – право детей мужского пола, у которых есть религиозные родители, на физическую неприкосновенность или право религиозных родителей навязывать свою «свободу вероисповедания» своим сыновьям и на этом основании ампутировать у них наиболее чувствительную часть тела?
«Филипп, телефон!» – зовет Сара из гостиной.
«Это Миха звонит!»
«Привет, Фил! – как всегда весело кричит он в трубку и сперва говорит обиняками. – Слушай, я собрал команду людей, уже давно разбирающихся с обрезанием мальчиков. Большинство из них сейчас по случаю в Берлине. Может, ты скоординируешь встречу, чтобы мы как можно скорее начали информационную кампанию?»
«Я с удовольствием, но… – как бы мне это лучше выразить? – Тема-то ведь сверхсложная!»
«Для того и комитет! – Михаэль смеется. – Ты же знаешь: одна голова – хорошо, а десять – лучше! Свяжу вас всех по электронной почте, а вы завтра утром встретитесь, о’кей?
«Уже завтра?!»
«Конечно! Слушай, эту тему скоро станут вовсю обсуждать, так что мы – как фонд – должны быстро реагировать!»
Михаэль прощается так же весело, как и начал разговор, но потом добавляет еще пару слов: «Значит, для вопросов прессы я дам твой номер, о’кей?»
«Э-э…»
«Ну, пока-пока!»
Остальную часть дня я использую для первого исследования по нашей теме, читаю опросы людей, подвергнувшихся обрезанию, копаюсь в сборниках законов и медицинских отчетах и прерываю свои поиски, столкнувшись с видеоизображением обрезания младенца – я просто не могу на это смотреть!
Придя в офис фонда на следующий день, я встречаю пару знакомых лиц, среди прочего – моего коллегу по кампании Нико и Франка из гуманистической пресс-службы, а также несколько новых. Когда мы рассаживаемся в конференц-зале, первым представляет себя адвокат, который – хотя на адвоката он не очень-то и похож – явно претендует на юмор:
«Я – Вальтер, и я – правозащитник[70], – представляется он монотонным голосом, и его взгляд немного нервно поблескивает за стеклами очков. – Поэтому вы можете меня называть не просто Вальтером, а рэхтсанвальтером!»
«Рэхтсанвальтером? – Рядом с ним сидит педиатр, блондинка с тугой косой. – Это, наверное, шутка. Я – доктор Беата Майер, добрый день! Я буду здесь приводить медицинские аргументы против обрезания мальчиков».
Кроме того, в собрании участвуют члены организации, которая уже много лет выступает в защиту генитального самоопределения, как это там называется. И еще присутствует человек, который выглядит так, словно пришел к нам из темной комнаты Бергхайна[71].
Он небольшого роста, крепкого сложения, с очень коротким «ирокезом» на голове, но зато с длинной козлиной бородкой с проседью и, несмотря на летнюю температуру, в кожаной куртке. В мочке уха у него пирсинг, и я подозреваю, что подобные украшения он имеет и на других, в данный момент скрытых от нас частях тела, а взгляд у него одновременно мягкий и твердый. Вероятно, именно это называют суровой красотой; в любом случае, это весьма своеобразный тип.
«Привет, я – Али Утлу, – говорит он прокуренным голосом и с кельнским выговором и усмехается. —
Я атеист, бывший мусульманин, состою в Партии пиратов[72], а еще я – гей-мигрант».
«Ого! – вырывается у меня. – Да ты же воплощение кошмара для Христианско-демократического союза, это круто! Не хочешь стать нашим талисманчиком?»
«Охотно! – Он весело улыбается, но вдруг что-то вспоминает. – А ведь я еще и жертва обрезания – потому-то мы здесь и собрались!»
Затем представляются и остальные – они будут в основном помогать в организации кампании, – и вот мы все готовы послушать историю Али.
«С тобой все в порядке?» – спрашиваю я осторожно.
«Со мной-то уже да, а вот сможешь ли ты это выдержать! – Он откашливается. – Тогда мне было пять лет», – спокойно начинает он и держится уже совсем не так неуклюже, как только что.
«Тогда, в 1975-м, я был на своей родине в Чандарлы[73]. Все говорили, что это великий день в жизни парня,
а я испытывал только страх. На глазах у моих друзей взрослые затащили меня на стол. – Али говорит теперь тише и смотрит на свои руки. – Я кричал и дрыгался как сумасшедший, но они были сильнее меня и стащили с меня штаны. – Он вздыхает. – Потом пятеро мужчин ухватили меня: двое за руки, двое за ноги, а отец держал мою голову. Потом шестой мужчина достал скальпель и… – он сглатывает, – …и отрезал мне всю крайнюю плоть».
«Вам делали анестезию?» – спрашивает, не моргнув глазом, педиатр.
«Этого я не знаю. – Али глубоко вздыхает. – Я просто выл, я думал, что умру от боли. А боль потом – несколько дней, даже недель – была просто адская!»
«А потом? – Госпожа доктор Майер чувствует себя на высоте своей профессии. – Как было в течение этих недель?»
«В смысле – с членом?»
«Да».
«Черт! Да с него кровь лилась ручьем, рана не проходила, ночами у меня там все адски болело, я спать не мог! Через пару недель рана зажила, но прошел почти год, пока головка полностью кати… рени…»
