Без злого умысла - [37]

Мохов коротко кивнул, хотя уже знал, какую историю сейчас расскажет Юрков. И горло вдруг перехватило, и тяжелый ком на мгновение сбил дыхание. Ему показалось, что лицо его вспыхнуло, побагровело. Он с силой потер ладонями щеки, выдавил жалкую улыбку, кивнул еще раз.

— У меня была работа, которая мне нравилась, и делал я ее неплохо, вы помните, — начал Юрков. В тоне его уже не было ни издевки, ни насмешки. Лицо сделалось непроницаемым, жестким. Он говорил быстро, словно боялся, что его прервут. — И деньги я зарабатывал неплохие. Верно? Тратил их почем зря, правда… Есть у меня слабость. Но противился я ей как мог. И вдруг, начальник, меня лишают этой работы. Просто так, без объяснения причин. Пиши, мол, по собственному, и баста. Что, чего, ничего слышать не хотим. Понял? Я мог пожаловаться, в суд подать. Но потом подумал, а-а-а, волокита, да еще три ходки за спиной у меня.

— А почему ко мне не пришел, слюнтяй? Не позвонил почему? — криком оборвал его Мохов, хотя и не хотел он так резко, но и жалостливого своего отношения тоже показывать не хотел, потому-то и вышло так чересчур грубо.

— Просить не люблю, унижаться не люблю, — неприязненно бросил Юрков. Дернул щекой, задышал часто. — Не надо мне помощи, я сам теперь свою жизнь строить должен, сам! Да и разговор-то у нас последний нескладный вышел, недобрый разговор, я же видел. Так что вряд ли бы ты мне помог тогда…

Мохов открыл было рот, чтобы возразить, чтобы сказать этому глупцу, что не прав он, но остановил себя, подумав вдруг: «А ведь так оно, наверное, и было». И он замялся и отвел взгляд.

— …Короче, неделю я по конторам разным ходил, везде отказ. Начальничек, видать, мой всех дружков обзвонил, мол, не брать такого. Городок-то у нас маленький. Вот и решил я, значит, податься отсюда к чертовой матери. А денежки уже тю-тю. Когда расчет получил, раздал деньги, попил, погулял, и ни рублика не осталось. Ну и… Ну чего, думаю, случится, если разок, один только, деньги на билет позаимствую. Потом, думаю, уеду, заработаю, а деньги на ваше имя вышлю. Дамочку специально такую, что постарше, выбрал, решил, что эта точно о краже или утере заявит. И внешность ее запомнил. Ей-богу, не вру, начальник. Ну в общем… А тут архангелы ваши налетели. Ловкие огольцы, хоть и молодые… Вот так.

Мохов был уверен, что все это правда, и деньги бы Юрков выслал, и дамочку бы описал со всеми подробностями. И от уверенности этой, от осознания того, что человек, твердо и навсегда захотевший порвать со своей отнюдь не целомудренной «профессией», вновь к ней, треклятой, вернулся и, может быть, с его, Мохова, помощью. От этого всего Павлу стало совсем худо. И не решился он больше посмотреть в лицо Юркову, вообще в его сторону смотреть не решился. Только хлопнул его легонько по плечу, не хлопнул даже, а просто провел ладонью, будто пыльцу стряхивал, развернулся круто и вышел прочь из дежурки.

Хотя день был в разгаре, тяжелый дымный сумрак царил в кабинете; пахло лежалой бумагой, пылью и еще чем-то незнакомым, горьковатым, неприятным. Мохов впервые так резко ощутил устоявшиеся с годами запахи своего кабинета. Он протиснулся к окну — кабинет был узкий, и столы мешали проходу, — с ожесточением рванул шторы в разные стороны. Прочь эти удушливые, мрачные заслонки. Дорогу свету. Шторы разъехались без сопротивления, покорно, позвякивая старомодными крепежными колечками. Он ковырнул щеколду, толкнул створки окна и будто плотно скомканные комочки ваты вынул из ушей — так стремительно и нахально ввалилась в кабинет какофония уличных звуков. Некоторое время он стоял у окна, будто заново разглядывая знакомую улицу, дома, деревья в сквере, машины у подъезда… Потом опустился на стул, сильной пятерней провел по лицу, потом еще — кто-то из преподавателей в Омской школе сказал ему, кажется, на втором курсе, что подобный массаж лица на время снимает усталость, — вытянул руки на столе и застыл, отрешенно глядя в одну точку. Когда зазвонил телефон, он вздрогнул, внимательно посмотрел на него, но снимать трубку не стал. Говорить ни с кем не хотелось, ничего не хотелось, совсем ничего…

Тенью прошмыгнувший в кабинет Пикалов был на удивление тихий и подавленный. Видимо, ему по всем статьям досталось на заслушивании, и причем весьма крепко. Потому что после обычного «снимания стружки» Пикалов возвращался всегда злой, дерганый, раскрасневшийся, но никоим образом не растерянный и печальный. Все это Мохов отметил автоматически, даже не отдавая себе отчета, о чем думает. «Если Пикалов сейчас начнет рассказывать о заслушивании, я огрею его чернильницей», — лениво шевельнулось у него в мозгу. Вопреки ожиданиям, Пикалов молчал, ничего не спрашивал и ни о чем не рассказывал. Он нервно разбирал бумаги на столе, изредка вопросительно поглядывал на Мохова. Пикалов был немного смущен отрешенным, безучастным видом Мохова и не знал, как себя вести. Но вот в руки ему попалась сводная справка рапортов участковых инспекторов лесной зоны района и со словами: «Ты просил, посмотри», — он протянул бумагу Мохову. Двое участковых сообщали, что в течение нескольких месяцев они никак не могут отловить двух браконьеров, которые действуют очень дерзко и умело. Участки большие, оправдывались инспектора, и за всем не уследишь. Один из инспекторов даже предлагал план операции по задержанию браконьеров, но он грешил неполным знанием здешней оперативной обстановки и каким-то юношеским романтическим пылом — участковый был, наверное, молод, из новеньких. Мохов не помнил его фамилии. Ну что ж, он и без рапортов уже мог достаточно четко описать путь шкурок к Росницкой и даже назвать фамилии людей, в чьих руках они бывали. А эти сообщения были лишь подтверждением его версии. Он покачал головой и отщелкнул от себя листочки. Пикалов изумленно вытаращился, осторожно потянул листочки к себе, не отрывая взгляда от Мохова, потом обиженно повел плечами, недовольно поджал губы, собрал бумаги со стола, в беспорядке вывалил их в сейф и так же бесшумно, как вошел, удалился из кабинета.