Без злого умысла - [28]

— Сколько ждать-то будем, неизвестно? — осведомился Бычков.

Мохов пожал плечами.

— Ты меня разочаровываешь, — сказал он, открывая окно. — Вопрос непрофессиональный.

— Понял, — нисколько не обиделся Бычков. — Тогда перекусим.

Он извлек из-под сиденья сверток, развернул хрустящую бумагу. Содержимое свертка оказалось весьма аппетитным. Тут были и помидоры, и редиска, и яйца, и сыр, и сырокопченая колбаса, и даже отварная картошка.

Мохов изумился.

— Да здесь на всю бригаду хватит, — заметил он.

— Жена, понимаешь. — Бычков смущенно улыбнулся. — Все боится, что я голодный останусь. Когда мы с ней гуляли еще, я тогда только-только демобилизовался, то почему-то ел без передыху, как зверюга какая. Вот она и… Ты угощайся.

— Спасибо, — Мохов с удовольствием вонзил зубы в мясистый, кроваво-алый помидор.

— Что за бандит-то, которого водим? — с набитым ртом поинтересовался Бычков. — Интересное что-нибудь, если не секрет, конечно?

— Пока не знаю. А вообще в розыске все интересно. Нет желания в сыщики перейти?

— Вообще-то есть, но боюсь, сорваться я там могу.

Мохов удивленно взглянул на Бычкова.

— Непонятно? — с ледяной усмешкой спросил тот, и лицо его враз словно заиндевело, обвисли тяжело пухлые щеки, побелели, запьянели глаза, крутые плечи напряглись, прокатились шарами мышцы под рубашкой. Облик водителя в одно мгновение так разительно изменился, что Мохов оторопел. Не он это уже был, не Бычков, а совсем другой человек, которого Мохов не знал, человек, который внушал страх, животный, необъяснимый. Понизив голос, водитель выдавил сквозь зубы (даже незаметно было, что губы разомкнулись): — Ненавижу я их всех, всех, понимаешь?! Многое человеку дозволено, многое и из недозволенного он себе сам позволяет, но есть предел, черта есть, за которую переступать нельзя, понимаешь?! А если переступил, все равно как украл, избил — смердящий ты, зловонный, стереть тебя, стереть…

И так же внезапно, как и началась, вспышка угасла, исчезла. Обмякли плечи, заалели щеки, глаза подобрели, заблестели масленисто. Бычков дернул подбородком, будто удивлялся самому себе, сказал глухо, не поворачиваясь, разглядывая капот машины:

— Извини. Как вспомню… — Что он вспомнил, Бычков не договорил, лишь махнул рукой и продолжил: — Поэтому и в розыск боюсь идти. За баранкой спокойней. И свой вклад в борьбу с ними тоже вношу. Вот так.

Мохов некоторое время молчал, раздумывая, прикидывая, что к чему, потом заговорил негромко, словно обращался сам к себе, а не к Бычкову:

— Я заметил, что с ненавистью отношусь к этим подонкам до тех пор, пока преступление не раскрыто, пока я не задержал виновного. То есть когда я вижу в нем эдакого абстрактного носителя зла. Я могу мысленно проклинать его, потому что я еще помню горе тех, кого он обокрал, ограбил, помню лицо матери, у которой он сына отнял… Но вот он задержан. Я начинаю с ним работать, копаться в нем, еще в горячке, в злобе, может быть, и вдруг через некоторое время замечаю, что отношусь к нему по-другому, понимаю уже, что преступление — это несчастье не только для потерпевшего, но и для самого преступника. Ведь он делает себя тем самым человеком, лишенным всех радостей жизни, он уже вне людей, сколько бы дружков-приятелей у него ни было, он все равно один. Нет, я не жалею его. Просто ненависти я к нему уже не испытываю… — Мохов сделал паузу, усмехнулся. — Гораздо хуже для меня другое. Если сначала я знал кого-то как человека порядочного, доброго, отзывчивого, искреннего, неглупого, а потом оказывается, что все это оболочка, маска, прикрытие, а на самом деле душонка у него мерзкая, звериная, что за милой улыбкой он прячет подленький расчет, а за благодеяниями преступление.

Он хотел еще добавить, что лучше бы все преступники были бы отвратительными на вид, вместо улыбки гаденько бы ухмылялись и словарный запас их не превышал бы десятка слов, тогда не пришлось бы ни в ком разочаровываться, поражаться многоликости человеческой натуры. И вообще работать было бы легко и просто. Но не успел, потому что зашипела рация и из миниатюрного динамика прозвучал чуть искаженный эфиром голос одного из оперативников:

— Сто первый, сто первый, я сто четвертый, как слышите меня?

— Слышу хорошо, — ответил Мохов, непроизвольно повернув голову к микрофону, хотя на улице, конечно, никогда не позволил бы себе этого сделать, чересчур заметный и характерный жест. — Что случилось?

— Он уходит. С ним еще в белой рубахе, клетчатых брюках, кавказец.

— Через главные ворота?

— Да.

— Все, я их вижу. Пошли!

Бородатый шагал торопливо, слегка вразвалку, непомерно длинные руки его, как два совершенно чуждых телу отростка, болтались по бокам, будто какой-то гигант дал бородатому поносить их на время. Рядом шел высокий сутуловатый кавказец. Видимо, один из рыночников, хотя Мохов его за прилавком не видел. Когда эти двое отдалились метров на двести, Павел повернулся к Бычкову, сказал быстро:

— Ну вот, начинается работа. Трогай. Ребята поведут их. А мы будем в арьергарде.

Примерно через квартал Борода и его спутник свернули на улицу Хабарова. Бычков подогнал машину к перекрестку, притерся к тротуару.