Без заката - [36]

Но вот, предположим, он обернулся (со всеми своими звёздными небами и нравственными законами), он — совершенством своим — обернулся на нее и смотрит ей в глаза. Что она будет делать? Что скажет ему? Как возьмет его? Нет, не нужно, она не умеет. Оставьте меня. Я лучше вернусь, если есть куда. Кажется, есть.

Она даже остановилась на мгновенье. И вдруг дикий, весенний, почти сладкий ветер налетел на нее с пустыря и понесся дальше, сердце застучало вдруг таким порывом, таким чудом представилось Вере и собственное существование, и все, что делалось внутри нее, такая сила была в мысли о собственной неповторимости, что она засмеялась внутренним смехом над собой, надо всем, даже над тем, что это, наверное, где-то просто что-нибудь расцвело и потому так хорошо пахнет.

Все еще радуясь неизвестно чему и выметая из воображения своего все тени, все призраки, она позвонила, вошла, зажгла свет и без особого шума совладала с лифтными дверцами. Медленно подплывая к верхнему этажу, она увидела черную фигуру человека у своей двери. Только какую-то ничтожную часть секунды Вера не была уверена, кто это. И сразу же будто что-то толкнуло в грудь; лифт остановился, она вышла, при полном равнодушии и неподвижности стоящего. Скука ожидания была довольно искусно изображена на его лице.

— Здравствуйте, — сказала она, и лифт тихонько потек вниз. — С приездом. Так испугать можно.

Он снял шляпу.

— Здравствуйте. Вот зашел — немножко поздно, да чтобы вернее застать.

Она перевела дух и пропустила его первым в дверь квартиры, увидела пыль на его пальто и поняла, что он давно сидит на ступеньках.

— Когда же это вы приехали?

— Дня три.

В это время из-за обшлага его пальто, которое он не совсем уверенными руками прилаживал к вешалке, выпал железнодорожный билет. Вера подняла его и зажала в руке.

— Как Лизи? — спросила она, вводя его в комнату.

— Кланяется, — коротко ответил он. Он вдруг взглянул на нее, чтобы что-то еще сказать, и лицо его мгновенно переменилось, он отступил.

— Что вы с собой сделали? Какое уродство! Вы остриглись. И что это за платье на вас? Оно вам совершенно не идет.

Но она побежала на кухню, закрыла дверь и там взглянула на свою находку. Билет был продан в Ницце вчера… Тогда она прислонилась к стене, перевела дух и закричала:

— А все находят, что мне так очень хорошо.

Она вернулась в комнату.

— Вероятно, те, с кем вы по ночам гуляете?

Она села напротив него и молча принялась на лежавшей на столе газете что-то чертить огрызком синего толстого карандаша.

— Зачем вы приехали? — спросила она, не поднимая головы.

— Я приехал по делам. Я службу получил.

— Если и это неправда…

— Нет, это правда. Можете окончательно перевести меня в разряд людей, умеющих устраивать свои дела (как в тот день, помните, когда я научил вас лепить марку на конверт). Я устроился, как картограф.

Ах, тот день! Вера без смеха не могла его вспомнить. Они вышли с почты, Карелов лизнул угол конверта и прилепил марку. Она остолбенела. Она всегда бывала в нерешительности: слюнить ли палец или взять в рот клейкую марку? И вдруг все оказывалось так просто: надо было только лизнуть конверт. Она стояла, открыв рот, смотрела, как он запихивал письмо в ящик.

Теперь она смеялась, вспоминая это, и все водила карандашом.

— Не шевелитесь. Я начала нос.

— Что?

— Я начала рисовать ваш нос. Надо же что-нибудь делать, иначе я засну. Я привыкла ложиться рано.

— Послушайте, — сказал он после недоуменного молчания, — вы меня совершенно ни во что не считаете?

— Я? Я очень вас считаю. Особенно, когда вы врете, вы меня вдохновляете. Спросите меня тоже о чем-нибудь.

Он думал недолго.

— Вас провожал кто-нибудь сейчас? Где вы были? С кем? Вспоминали ли обо мне? Как вспоминали? Что сейчас думаете о моем приезде? О моем приходе ночью? Как думаете, когда я уйду? Как себе представляете завтрашний день?

— Довольно, довольно! Давайте, лучше помолчим. Она положила локти на стол и сидела долго, закрыв лицо руками. Он был напротив, он сидел через стол. Ей не нужно было смотреть на него, чтобы видеть его лицо — оно было в ней, она носила, и возила, и таскала его с собой, в себе: веселый, всегда веселый рот и задумчивые глаза, молодой, гладкой, высокий лоб и над ним — тонкая, узкая прядь седых волос. («С двадцати лет, клянусь чем хотите, — сказал он однажды, — а вовсе не от старости». И вытащил тогда же паспорт и показал: родился 8 августа 1895 года, в городе Саратове. Она запомнила.)

— А еще просил вам кланяться Федя, — сказал Карелов, закуривая, — он так и сказал: поклонитесь моей Верочке. Зачем вы это сделали?

— Что именно?

— Зачем он вам был нужен?

— А! Вот вы о чем, — она вытянула руки на столе и соединила их далеко от себя. — Видите, у меня в жизни было немного чего, но все, что было, всегда начиналось необыкновенно: я дружила, я любила, я сходилась — все эти слова не совсем подходят к тому, что случалось, — с людьми, которые как-то удивительно попадались мне под ноги: в первый раз я нашла человека под деревом, он лежал в снегу… Во второй раз я ошиблась, приняла одного за другого… А Федя — это для того, чтобы доказать самой себе, что на свете все очень просто. Такие мужчины, такие женщины должны существовать и попадаться нам на дороге. С ними ничего не странно, ничего не стыдно, они ничего не помнят и не напоминают другому. Я уверена, что до меня у него был роман с Лизи, и все случилось с ее согласия.