Без семи праведников... - [14]

Даноли удивился спокойному тону инквизитора. Тот лениво продолжал.

— Духовенство там ещё с чумных времён дремучее. В двадцать пять лет Лютер стал профессором в Виттенберге, в двадцать девять — доктором догматического богословия. Из схоластики, изученной в спешке, извлёк набор мнимо богословских идей и поразительную способность к лукавой аргументации. Но говорят, когда он ещё был монахом-католиком, кое-что проступало. В монахи он, по его словам, поступил под впечатлением ужаса от смерти друга, убитого на дуэли, и вследствие страшной грозы, когда чуть не погиб он сам, — «non tarn tractus, quam raptus», «не столько увлечённый, сколько похищенный», и в первую пору монашества был даже ревностен, однако уже тогда беспокоен и смятен…

— И что же?

Портофино пожал плечами.

— Кто идёт в монашество не к Господу, но от скорбей житейских да испуга, никогда ничего и не обретает. Учение о том, что по очищении от греха в душу вселяется благодать, приводило его в отчаяние: он не знал на опыте никакой благодати. Старая история прельщённости: он налагал на себя суровые обеты и сам же говорил: «Я столь отдалился от Христа, что, когда видел какое-либо Его изображение, тотчас ощущал страх: охотней увидал бы я беса». Это была «ночь души», которая бывает тем темнее, чем больше душе необходимо очиститься от себя самой. Лютер с безжалостной ясностью, которую Бог даёт в таких случаях, увидел свою порочность. Эта ночь могла быть очистительной — именно в такие моменты выбирают свою судьбу в вечности. И что же делает Лютер? Устремляется к Богу? Нет, оставляет молитву. Обычная история падшего инока.

Альдобрандо заметил погасший взгляд Портофино и с удивлением понял, что инквизитор жалеет Лютера.

Тот продолжал.

— Когда человек познает свои язвы, приходит искушение ума. Дьявол нашёптывает ему: «Сама сущность твоя зла и нелепо тебе бороться с этим злом…». И Лютер отказался от борьбы, совершил деяние извращённого смирения, объявил, что борьба с порочностью в себе невозможна.

— Но как из этой ошибки он вывел своё учение?

— Первородный грех сделал нас в корне дурными, подумал он, но Христос заплатил за нас — и Его праведность нас покрывает. Он праведен вместо нас. Оправдание не даёт никакой новой жизни, а лишь покрывает, как хитон. Чтобы спастись, делать ничего не надо. Напротив: кто желает содействовать Богу, тот маловер, отвергает кровь Христову и проклят. И тут перед ним «отверзлись небеса». Простите, муки и терзанья! «Дела не нужны. Вера одна спасает через порыв доверия. «Ресса fortiter, et crede firmius». Чем больше согрешишь, тем больше будешь верить, тем паче спасёшься… А раз так — зачем иконы, зачем папа, к чему отпущение грехов?…

— Ах, вот как, — усмехнулся Альдобрандо. — Как всё просто. Не удивляюсь, что у него ныне тьма последователей. Надо полагать, первое, что он сделал — упразднил монашество?

Инквизитор с любезной и тонкой улыбкой кивнул.

— Это учение всесильно, ибо избирает адептами алчущих распутства мерзавцев и простецов, которых оно пленяет новизной и незамысловатостью. Мы призваны бороться с ересью, и клянусь, я бы справился с распутниками, но глупость… Она неодолима, и несть остроги против неё! Нет зла страшнее. Как объяснить этим безумцам-реформаторам, что нельзя отдавать ни пяди, стоит убрать из церкви только один оклад с одной-единственной иконы, завтра спросят, а зачем нам алтари? Уберут алтари, спросят, зачем Евхаристия? Уберут Причастие — спросят о Церкви. А потом, рано или поздно, поинтересуются, если мы живём без икон, алтарей, Евхаристии, таинств и Церкви — может, и без Бога проживём? И проживут ведь, упыри, проживут никчёмные, пустые жизни, сладострастные, честолюбивые, суетные! Под старость, быть может, опомнятся, содрогнутся. — Инквизитор высокомерно поморщился и с остервенением бросил обглоданную кость в камин, но Даноли видел, что Портофино подлинно тяжело. — Господи, придя, найдёшь ли Ты веру на земле? Страшное время началось. Бесовское время, начало конца…

Даноли побледнел. «Ты не будешь одинок…», вспомнилось ему. Это они — те, о ком говорил Микеле? Но нет. Признать видение подлинным Альдобрандо всё ещё не хотел. Но почему его привело сюда? Почему он не хотел расставаться с Грандони? Шутил ли шут с истиной, этого Даноли не знал, но Портофино, бесспорно, был искренен. Он тоже, третьим, сказал о бесовских временах. Почему трое за последние три дня повторили эти слова архангела? «Хоть и много слепых во времена бесовские, не стоят города без семи праведников…» Его привело к праведникам?

Даноли робко улыбнулся собеседникам.

— Помилуйте, мессир Портофино. Вы боитесь глупости больше, чем зла?

Портофино, к его удивлению, резко и чётко кивнул.

— Глупость страшнее любой злобы. Зло? Злу можно возражать, его можно разоблачить, в крайнем случае — пресечь силой. Оно несёт в себе тление и распад, злодей сам страдает от его тягости. Я не видел счастливых негодяев. Но против глупости мы беззащитны. Здесь ничего не добиться ни протестами, ни силой, ни доводами рассудка. Фактам, противоречащим собственному суждению, глупцы не верят, но оспаривают их в глупом раже, а если факты неопровержимы, их отвергают, как пустую случайность. При этом глупец абсолютно спокоен в совести и доволен собой.