Без семи праведников... - [13]

— Этот винчианец, Леонардо, что прослыл мудрецом, звал таких «наполнителями нужников». Аурелиано хотя бы неисчерпаем. Я как-то во хмелю понял, что неисчерпаемость — это богонаполненность, святость. Человек дёшев, как пустой кошель, и если его не наполнить золотом Божьим, — верой — он так и останется пустым. Я сказал это Лелио, а он, шельмец, ответил, что в устах шута даже слова истины отдают фиглярством. Каково? — На лице шута промелькнула гаерская усмешка. — За это я ему отомстил: насыпал перца в вино, но оказалось — ненароком вылечил шельмеца от застарелой простуды. Этим божьим людям даже цикута впрок пойдёт.

Морелло неожиданно ожил, взмахнул крыльями и издал странный скрежещущий звук и замер, чуть наклонив голову, словно вслушиваясь. Где-то хлопнула калитка. Вскоре внизу раздались размеренные шаги. Шут уверенно проговорил:

— Кстати, позвольте представить вам мессира Портофино.

Дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина чуть выше среднего роста, в неверном свечном пламени сначала показавшийся Даноли юношей с сияющим нимбом вокруг головы, но стоило ему приблизиться к камину, стало ясно, что в доме шута шутили, видимо, даже тени. Лет вошедшему было чуть за сорок. Инквизитор походил скорее на римского консула, нежели на клирика: на его гладко выбритом лице доминировал резкий нос с заметной горбинкой, а в проницательных светлых глазах под плавными дугами тёмных бровей проступал опыт чего-то запредельного. Высокий лоб, обрамлённый тёмными, коротко остриженными волосами, говорил о склонности к размышлениям, удивительная же чистота светлой кожи сильно молодила Портофино.

Инквизитор, словно выстрелами из арбалета, прострелил гостя шута глазами, и граф смутился. Морелло же, бросив задумчивый взгляд на вошедшего, начал деловито чистить перья. Между тем сам мессир Аурелиано, не утруждая хозяина приветствием, насмешливо поинтересовался:

— Почему кровь на камнях во дворе? — Голос Портофино был густым басом, на конце фраз отдававшимся низким эхом, в нём проступала нескрываемая насмешка. Было заметно, что мессир Аурелиано ничуть не обеспокоен случившимся, напротив, пребывает в прекрасном расположении духа, безмятежном, как озёрная гладь. — Опять Джезуальдо прислал нескольких синьоров любезно осведомиться, не зажился ли ты, дорогуша Чума, на этом свете?

Шут не оспорил дружка. Тон его тоже был безмятежен и элегичен.

— Прислал, прислал, опять прислал, — нахал догрыз косточку, покивал головой и сладко зевнул.

— Мне нравится в мужчине настойчивость и упорство, но он становится уже навязчивым и упрямым. Это не добродетельно, ты не находишь?

Шут с преувеличенной серьёзностью кивнул.

— Нахожу, но это не самое страшное, Лелио. Он искушает меня. Я вынужден был убить четверых за последнюю неделю. Это развращает. А ведь всем известно, начни убивать постоянно — и скоро тебе покажется пустяком грабёж. А там — покатишься по наклонной, докатишься до распутства, потом — до нарушения постов. А оттуда, воля ваша, рукой подать и до забвения скромности, а там и вовсе, — перестанешь раздавать милостыню, начнёшь недостаточно благочестиво молиться и даже — о, ужас! — станешь дурно думать о ближнем. Всё ведь начинается с мелочей. Луиджи! Вина и курятины! И рыбы ещё принеси.

Инквизитор бросил насмешливый взгляд на кривляющегося дружка, но тут его ноздри затрепетали: слуга распахнул дверь на кухню, откуда донеслись прельстительные ароматы. Мессир Аурелиано на ходу схватил с подноса куриную ножку и вцепился в неё зубами. Стало ясно, что, если он и завтракал, то обед явно пропустил. Тем временем шут представил дружку своего гостя, и инквизитор, жуя, приветливо улыбнулся новому знакомому.

Утолив первый голод, его милость отстранённо поинтересовался исходом поединка «старого глупца и молодого блудника». Было заметно: услышь инквизитор, что оба противника пали в бою, это ему аппетита не испортит: лицо его выражало брезгливое пренебрежение и семейными неурядицами Монтальдо, и плотским искушениями Соларентани. Мессир Грандони, видимо, прекрасно понимал это и коротко обронил, что всё обошлось.

Мессир Портофино бесстрастно работал челюстями и снова никак не прокомментировал услышанное.

— Что в замке? Что викарий? — вяло поинтересовался Чума.

— Передал мне письмо из курии с новыми предписаниями по лютеранам, — инквизитор вздохнул и наполнил вином стакан, в который до этого сам сыпанул перца, видимо, и подлинно лечась так от простуды. Опрокинув в себя стакан, с досадой продолжил, — не вели бы в курии себя в своё время столь вызывающе, не пришлось бы и нам ловить всех этих реформаторов. С какой стороны не посмотри — дурь. Одни бездумно разжигают зависть и злость, другие — завидуют и злобствуют.

— А тот лютеранин?

Инквизитор кивнул.

— Сцапал я его. Но что это меняет? Сто новых завтра объявятся…

— Такое, знать, мудрое и обаятельное учение? — осторожно поинтересовался Альдобрандо. Живший в последние годы в кругу семьи в уединённом замке, он мало интересовался политикой и новыми веяниями.

— Лютерово-то? — инквизитор усмехнулся. — Это как посмотреть. Рассудок в Лютере слаб. Если под умом понимать способность различать сущность вещей, понимать тонкости, то он не умён, а скорее ограничен. Куда как не Аквинат. Но живая лукавая смётка, способность находить дурное в другом человеке, искусство придумать сотню способов привести в замешательство противника — это в нём есть.