Без протокола: невыдуманные истории рассказывают дипломат Александр Богомолов и разведчик Георгий Санников - [150]

Выяснилось, что сын Либкнехта никогда со стариками в Западном Берлине не встречался, но знал, что такие существуют. Знал он также, что они при нацистах осуждали отца.

Пока хозяйка угощала нас кофе, Майя неожиданно сказала, что хотела бы использовать внезапно открывшуюся перед ней возможность встретиться здесь, в Западном Берлине, со своим другом, который специально прилетел сюда для встречи с ней. Внутри у меня все похолодело. «Начинается, — подумал я. — Прав был посол. Все могло случиться. Чертовка, не сказала мне об этом дома, в нашем Берлине. Ясно, побоялась, что не разрешат выезд. А тут такой удобный предлог — смерть родственника. Что делать? Не сажать же ее в машину ине везти обратно в Демократический Берлин. А вдруг сбежит! Попросит политического убежища! И хана мне! Скандал международный! Ну почему я так думаю? Майя нормальный, воспитанный в нашей среде человек. Нельзя ей не верить! Да и как я могу ей запретить встречу, может быть, с любимым человеком. Будь что будет! Не буду создавать скандальную ситуацию». А вслух сказал:

— Майя, когда это ты успела познакомиться с ним да еще и сделаться его подругой?[103]

— В прошлом году, на Лейпцигской ярмарке, — просто ответила Майя. — Я ему вчера позвонила. Он живет в другом городе в Западной Германии. Сказала, что буду в Западном Берлине по случаю смерти родственника, и он просил встретиться с ним здесь. Специально приедет в Берлин. Я знала время нашего нахождения в Западном Берлине, и мы договорились встретиться. Георгий Захарович, позвольте мне, я вас не подведу. Я сейчас, если вы разрешите, уеду на такси и вернусь прямо в крематорий к назначенному времени. У меня в распоряжении три часа. Я вас не подведу. Честное слово, — искренне говорила Майя.

— Конечно, конечно, Майечка, поезжай, дело молодое. Только не подведи меня, да и отца тоже. Не надо опаздывать к прощанию в крематории.

— Не волнуйтесь, Георгий Захарович, — ответила Майя. — Папа знает о наших отношениях с этим молодым человеком, и он еще вчера разрешил мне эту встречу. А вам мы не говорили, потому что вдруг бы отменили наш выезд.

Сделав всем присутствовавшим в комнате прощальный жест ручкой и благодарно посмотрев на меня, Майя оставила нас. Пообщавшись еще какое-то время со старичком хозяином и взяв с собой в машину симпатичную старушку, мы отправились в крематорий. И еще одна неожиданность. Вильгельм попросил купить ему красные гвоздики, которые он положит в гроб. Валюты у него не было, он рассчитывал на меня. Старушка же была с заранее заготовленным букетом красных гвоздик.

В крематории, как это принято у немцев, все происходило по времени с точностью до одной минуты. Из высоко расположенной ячейки холодильной камеры, где находился гроб, служащие этого заведения с помощью специального устройства-подъемника извлекли гроб и поставили его на пол. Подняли крышку, обнажив благородной внешности совершенно седого старичка. Вильгельм положил в гроб цветы и вдруг припал к груди усопшего и зарыдал. Мне кажется, это были искренние слезы. Затем он подошел ко мне и приник к моей груди.

— Георгий Захарович, посмотрите, как он похож на папу — одно лицо!

Действительно, усопший родственник был почти копией расстрелянного в 1919 году Карла Либкнехта, если бы воображение смогло состарить тогда 50-летнего революционера.

Хельми рыдал. Я успокаивал его. Всплакнула и старушка, знавшая покойного всю свою жизнь. А у меня в голове билась только одна мысль: где Майя? Церемония прощания подходила к концу. Майя была хорошо осведомлена о времени приезда в крематорий. В принципе, душа моя была спокойна. Я почему-то верил в искренность и порядочность Майи…

Она вбежала в зал крематория на последних минутах прощания. Успела! Подошла ко мне и благодарно сжала мою руку. На сердце отлегло.

— Спасибо тебе, девочка, — только и сказал я.

Завезли старушку домой и поехали к себе, в Демократический Берлин. Вильгельм попросил подъехать к парку на Маркс-Энгельс-плац. В годы жизни Карла Либкнехта эта площадь с зелеными насаждениями именовалась парком Люстгартен[104]. Хельми с умилением долго рассказывал мне, как именно вот на этом месте его отец Карл Либкнехт приподнял его, десятилетнего мальчугана, на фундамент решетчатой ограды и он наблюдал демонстрацию революционных матросов.

— Я тоже был в детской матросской форме…

В последующем мы многократно, но мимолетно встречались с Вильгельмом Либкнехтом, который просил меня, как все близкие друзья, называть его Хельми. Эти встречи «на ходу» происходили, как правило, в здании посольства или редко — на улицах города. Хельми был частым гостем в Республике. Кстати, каждая его поездка в ГДР щедро оплачивалась ЦК СЕПГ. Он так и запомнился мне — энергичным, очень подвижным, небольшого роста человеком, обладавшим энциклопедическими познаниями в области общей истории, мировой литературы, жизни Германии, истории коммунистического движения. Он был интеллигентен, с хорошими манерами и умением понравиться собеседнику. Если я иногда вспоминаю Хельми, в памяти обязательно всплывает звучание его неподражаемого басовитого, с рокочущими интонациями и очень специфического голоса профессионального оратора-трибуна. Я думаю, это было единственным, что он унаследовал от своего отца — вождя и любимца немецких трудящихся в далекие и кровавые революционные годы.