Без права на жизнь - [7]

Краем уха я услышал за спиной общий вздох облегчения. Теперь никому не придётся тащиться во двор, на мороз и стоять там до утра.

Две пары крепких рук схватили меня за воротник и потянули вниз по лестнице. Я попытался встать, но мне не дали этого сделать. От боли и обиды, что так попался и теперь отвечать, засосало под ложечкой. Менты тащили через сугробы, словно пустую коробку от телевизора, мои ботинки моментально наполнились снегом, штаны промокли, и уже в дежурной части закрыли в «клетку» и принялись искать мою личную карточку.

— Завтра, за попытку к побегу, получишь красную полосу и будешь каждый час ходить на отметку, — сказал высокого роста ДПНК, и наклонился ко мне проверить, живой или умер по пути.

Если бы это случилось — сразу всем стало легче. Как ментам, так и зэкам. Первым меньше работы, бумажной волокиты, вторым — разборок, с таким непонятным «фруктом», как я. Но к счастью для себя и к несчастью для других, я продолжал дышать, от чего ДПНК смачно плюнул на мои брюки, пнул напоследок ногой и, хлопнув стальной калиткой, ушёл. Сидя на бетонном полу, я вспоминал суд и последние дни на свободе.

* * *

Три месяца под следствием в Харьковском СИЗО казались мучительными и бесконечно долгими. Это случилось летом, и переполненные камеры изолятора были набиты людьми, как банки с селёдками. Стояла невыносимая жара, и редкие походы в баню, не более, чем на сорок минут, едва скрашивали скучную и унылую жизнь заключённых. За сорок минут нужно было успеть перестирать вещи и покупаться. В камере нас сидело восемнадцать человек, хотя мест всего десять. Спали по очереди, гоняли «коней» (записки к подельникам и корешам), между этажами через сетки, и ждали долгожданных «кабанчиков» (передач со свободы от близких и родственников).

Раз в неделю проходил плановый шмон, и наша камера, в очередной раз лишалась мобильника и заточек. Кто-то сдавал ментам все тайники, и арестанты никак не могли вычислить крысу. Мария два раза приезжала ко мне из Киева на свидания и привозила передачи. Она была в положении, и я всячески её уговаривал каждый раз не приезжать. Она и слушать меня не хотела и становилась всё более упрямой, и капризной. Ей помогали мои родители, которые вернулись из Америки, когда узнали про мои неприятности. Марию они приняли как родную дочь, и мама опекала её во всех домашних делах, с документами, и адаптацией в нашем времени. Родители не сразу поверили в то, что с Марией я познакомился в сорок втором году, и смог безболезненно переместить в двадцать первый век.

То, что меня подставили, было понятно даже молодому следователю. Мой «ангел-хранитель», в лице Игоря Дмитриевича Ткачёва пропал, рассосался, как швы у больных, после сеансов доктора Кашпировского, и не появлялся. Я надеялся, что учитывая мои прежние заслуги, работники СБУ помогут, однако жизнь оказалась менее прозаичной. Мария звонила ему неоднократно, но телефон не отвечал. В конце концов, я попросил её оставить эту затею и полагаться на свои силы. Михайлов так и не смог простить мне того, что я фактически предал его, и решил доказать своё финансовое могущество. Откупился от тюрьмы, и сбежал заграницу. Кто ему рассказал о том, что его отца Никодима Пятова убил родной брат Марии, Николай, для меня осталось загадкой. Подослав несколько человек, которые пасли меня возле дома, бандиты напали, и завязалась драка, в ходе которой я сломал два ребра одному из парней, а второму — челюсть. Итог: нанесение тяжких телесных повреждений. Меня арестовали и отправили в Харьковскую тюрьму, подальше от Киева. Итак, бывший боец Красной Армии, внук легендарного лётчика Николая Дёмина оказался на нарах.

СИЗО встретило меня с распростёртыми объятьями. Там любят таких как я, неопытных и далёких от тюремной жизни и «воровских понятий». Узнавая совершенно для меня незнакомый мир и порядки, удивлялся тому, что здесь царит полный беспредел, и никаким общественным организациям, и структурам нет до этого дела. За камерой, в которую меня поместили, смотрел Харьковский авторитет «Кроха», он мне сразу не понравился и не внушил доверия. Серые стены камеры были сырыми и грязными. От жары и огромного количества людей, стояла вонь, и мрачная обстановка давила на психику круглые сутки. К этому невозможно привыкнуть и утешить себя мыслями, что рано или поздно всё закончится. В камере курили не только сигареты, но и деревенский самосад. Скручивали табак в газету, коптили как деды на завалинках в совковых колхозах. Как только я переступил порог камеры, «Кроха» полез ко мне с нелепыми вопросами: кем жил на свободе, придерживаюсь ли воровской жизни, как отношусь к «общаку» и прочими. Я отвечал честно, чем вызвал с одной стороны уважение, с другой стороны — презрение и ненависть.

Маленького роста, в наколках, с золотыми коронками на зубах, «Кроха» кичился своим тюремным авторитетом и держал в страхе остальных подследственных. У него было два молотобойца, которые, при первой необходимости, тумаками ставили наглеца на место и загоняли под нары. В камере сидело двое обиженных, петухов, и занимались уборкой. Убирали туалет, мыли полы. Подходить к ним было нельзя, как, впрочем, и брать у них еду или сигареты. Первые дни я присматривался и пытался понять, почему пятнадцать в принципе крепких парней, бояться одного урода и чуть ли не ходят перед ним на носочках? Странная ситуация и непонятная для нормального, здорового мужика. Жили в камере по семьям. Первая семья была «Крохи», самая козырная, за ней вторая семья, третья, и замыкал этот тюремный «семейный» мексиканский сериал двое обиженных. Из вещей при мне были мыльные принадлежности, чистая рубашка и спортивные брюки. Больше ничего. Самое интересное началось через две недели. Я лежал на верхней шконке и смотрел телевизор. Шла старая советская комедия с Савелием Крамаровым, когда наглый, хриплый голос одного из бойцов «Крохи» обратился ко мне.