Без права на помилование - [53]

— Он! Он, сволочуга! — ругался Яровой. — Стоим мы в посадке, малую нужду отправляем... Тут он и изловчился — шмяк меня по темечку! Вот гад! Вот фашист! Я бы таких привселюдно на площади вешал! Без суда!

— Без суда, Остап Харитонович, это беззаконие. Такого можно натворить! — возразил Яровому Иван Иванович, довольный тем, что благодатненский шофер опознал своего обидчика.

От этого, правда, дело вперед не продвинулось, но все же...

С Яровым Иван Иванович работал долго и старательно. Важно было, чтобы Остап Харитонович вспомнил побольше разных деталей и подробностей. Он рассказал, как его завалили телевизорами во время грабежа.

— Меня умостили под передний борт. Где-то тормознет порезче, меня и жмет чертовыми ящиками, как прессом.

Вспомнил он еще одну важную деталь:

— Телевизоры завезли в Донецк, это точно. Где-то возле крытого рынка. Там перед трамвайными путями ямка. Сто лет уже ей... Едешь — обязательно тормознешь, а потом уже путя... Тормознули, переехали колею, пропустив машину, которая шла слева на скорости. Пока ехали, я все моргал-моргал, повязка чуток и поослабла. Я зырк из-под нее, думаю, хоть определиться, куда завезут. Так вот фарой-то машины, что промчалась, чиркнуло по куполу крытого рынка. Потом мы по закоулкам-переулкам крутились: и направо, и налево. Где-то стояли. Седобородый кудай-то мотнулся... А вернулся и тому, который за рулем, шепнул: «На хазе. Сдавай помалу». А я — под самой кабиной, мне все слышно. После еще чуток проехали, развернулись и сдали задом. Словно в яму заехали. По будке ветка процарапала. Разгружались долго. Телевизоры стояли у самой передней стенки, до них надо было добраться. Затем вновь поехали.

За городом Ярового вытащили из кузова и занесли в какую-то посадку.

— Душа захолонула, — вспомнил он. — Думал, сдеся они меня и кокнут. Только для чего бесплатно катали? Но нет, на траву уложили, седобородый и говорит: «Подрыхни часика полтора, пока мы справимся. Отдохнешь в свое удовольствие, машину получишь назад в целости и сохранности, а за услугу — по километражу...» Сколько они колесили — не знаю, часы на пианино забыл, глянуть было не на што, — подтрунивал уже над собою Яровой. — Но возвернулись. Веревки на руках-ногах ослабили. «Подергайся, — говорит, — с четверть часика и кати к ненаглядной под бочок».

В этом месте повествования Яровой невольно скисал, — начиналось самое трудное... В кабине, в крохотном багажничке, который шоферы называют «бардачком» (лежит там всякая мелочь: от путевки до обязательного стакана, «на всякий случай»), — оказалось семьсот рублей.

Цена за «транспортные услуги» была баснословно высокая. По всей вероятности, Папе Юле важно, чтобы Яровой о происшествии умолчал: сто рублей могли бы и не убаюкать его совесть, а семьсот...

Остап Харитонович оправдывался:

«Расколешься, — говорит, — срок отхватишь, а уж там, в зоне, мы тебе...»

Поди ж ты... Человек по всем характеристикам положительный: и на работе, и в семье. К чужому пальцем не прикоснется, а вот тут не выдержал искушения.

— Ей-бо! — твердил Яровой. — Гнал домой и думал: «С утра — в милицию, ну их, к бесу, те деньги!» Но с утра на работу вызвали по аварии, а после обеда из завкома позвонили: очередь на мотоцикл подошла. Маялся я думками, маялся... Говорю сам себе: «Признаешься — по судам затаскают... И еще докажи, что ты не верблюд. Под шумок замахают со всеми, а там, в зоне... Ну, я и промолчал, будяк соленый!

Теперь-то он каялся чистосердечно. А полторы недели молчал, дал Папе Юле и его сообщникам время на то, чтобы те «загрунтовали» следы. Где теперь эти телевизоры? Где транзисторы и магнитофоны, где дамские сапожки и куртки? Было время сплавить, перепродать, вывезти, переправить в иное место...

Сколько человек принимало участие в ограблении, Яровой сказать точно не мог: может, трое, а может, пятеро.

— Голоса слышал, но не до счету было, — все думал, куда везут.

Крытый рынок — адрес довольно определенный. А пять-восемь минут кружения — это где-то совсем рядом...

С одной стороны крытого рынка (за трамвайными путями) находился сквер имени Горького, с другой стороны от рынка к руслу древнего Кальмиуса, разбитого ныне плотинами на пруды, спускались одиннадцати-семнадцатиэтажные дома, смахивавшие издали на гигантские спичечные коробки, поставленные на попа. Новый жилой массив выжил с берега живописного водохранилища один из старейших рабочих поселков — знаменитую своим «вольным нравом» Семеновку.

В дореволюционное время тут селилась в землянках и хибарах всякая обездоленная босота: беспаспортные, беглые каторжане, отчаявшиеся сельские бунтари, которых беда привела на шахты в поисках заработка, гулящие, словом, все те, для кого не было места в Юзовке, где роскошествовала заводская аристократия.

Но поселок, урезанный на две трети, продолжал жить. Его добротные одноэтажные дома с верандами, летними кухнями утопали в зелени садов. Поселок отличался анархичной планировкой — улиц, в обычном понимании, здесь не было: закоулочки, тупички, переулочки, проходы...

Жители Семеновки во многом унаследовали нравы своих предков, а если учесть, что тут все друг другу — кумовья, сваты, братья, родичи, то не трудно себе представить, какая сложная оперативная обстановка была в этой Семеновке.