Без права на помилование - [52]

— Какой еще выигрыш? — не понял тот.

— Ну, стиральная машина, холодильник, ковер?..

Яровой совсем поглупел, не возьмет в толк, о чем речь.

Наконец догадался...

— Ковер! — буркнул он. — Как раз на семьсот девяносто рублей. — А врать-то он не горазд, глазки виноватые-виноватые...

— Через какую же сберкассу оформлял выигрыш?

Для Ярового это было неразрешимой задачей.

— Да ни через какую...

— Что-то не очень понял. Растолкуй.

— Продал я тот билет. Мне ковер без надобности. А человеку — позарез. Ну, я и... за восемьсот уступил.

— А как же ты его нашел, этого покупателя?

Яровой осмелел:

— А чего искать! Сам обнаружился. Иду я в сберкассу, стало быть, проверить. А он — в дверях. Грузин. «Машину выиграл?» — спрашивает. Говорю: «Ковер». — «Продай». Ну, я и толкнул за восемьсот.

— А что за грузин объявился в Огнеупорном? Из толкачей, что ли?

— Почему в Огнеупорном? И вовсе не в Огнеупорном.

— А где же?

— В Донецке — вот где.

— Это ты специально в Донецк в сберкассу поехал, чтобы проверить лотерейный билет? За сто километров!

— Чего специально? Совсем не специально — по делу. И потом у меня не один билет, если уж беру...

— То на десятку — это всему району известно, — в тон ему заметил капитал Бухтурма.

— Ну вот! — воспринял Яровой слова работника милиции, как некое доверие к его показаниям.

— Кстати, когда ты ездил? День не припомнишь? Впрочем, можно заглянуть в путевку...

— Я не на «лайбе» — на автобусе.

— Отгул на работе брал или... прогулял? — выспрашивал капитан.

Тут нервы Ярового не выдержали, понял он, что его «загнали в угол», и взорвался:

— Брал отгул — прогулял! Вам-то не все равно?

— То-то и оно — не все равно, где вы, Остап Харитонович, разжились деньжонками на мотоцикл. Пятьсот тридцать семь рублей сняли со сберкнижки. А остальные?

— Украл! — выпалил Яровой. — Кассира заводского зарезал!

— А зачем же нервничать? И зачем напраслину на себя возводить: кассира вы не убивали и ничего сами не крали, а вот украденное в благодатненском магазине уехало на вашей машине. Осталось только узнать: куда?

Ярового охватил ужас. Остолбенел — моргнуть не может, вздохнуть не смеет. Напала на него икотка, неумолимая, жестокая.

Капитан Бухтурма налил из кувшина в стакан воды, подал Яровому.

— Облегчите, Остап Харитонович, свою участь чистосердечным признанием, — посоветовал он.

Яровой замотал башкой, словно бычок, которого мясник огрел по лбу молотом.

— Не в чем мне признаваться. Мои деньги! Семь лет копил: по десятке в месяц. Инну мою спросите: по десятке с зарплаты удерживал в пользу мотоцикла или машины.

Но капитана Бухтурму такое заявление не сбило с толку.

— По десятке в месяц — сто двадцать в год, восемьсот сорок за семь лет. Все по науке, но тогда за какие деньги ты ежемесячно покупал лотерейки? Садись ближе к столу, сочиним сейчас твоей Инне Савельевне письмо.

— Какое еще такое письмо? — насторожился Яровой, отодвигаясь на всякий случай подальше от стола.

— Для участкового. Пока мы тут беседуем по душам, он мотнется в Огнеупорное. А содержание письма такое: «Инна...» Или как ты зовешь жену? Чтобы ласково... Мать? Иннулька? Котеночек... Словом, отдай нашему участковому Игорю Васильевичу все лотерейки, которые не выиграли за последние семь лет...

Кто в Огнеупорном не знал необычного хобби Ярового, шоферюги из мехцеха! Покупал он на десять рублей лотереек ежемесячно. Брал в магазинах, у себя на работе, если выпадал случай побывать в райцентре или Донецке — и там. Словом, на десятку. Крупными выигрышами судьба не баловала, а по рублю, случалось, возвращал. Невыигравшие лотерейные билеты он собирал и хранил пуще глаза. Зачем? Может, это была память о несбывшихся надеждах?..

Капитан Бухтурма готовит лист бумаги, авторучку, уступает свое место за столом: пиши, Остап Харитонович, письмо любимой...

Только не хочет Яровой писать писем. Убрал руки за спину. Но и это показалось ему не совсем надежным — присел на них. А в глазах такая страстная мольба: «Да пощадите вы меня!»

— Как было дело, Остап Харитонович, рассказывайте! — потребовал капитан Бухтурма.

И Яровой повинился.

Развез он людей после смены и возвращался из Благодатного. Стоит на дороге человек. Уже в летах: борода — седая, голова — седая, одет по-городскому. «Подвези до Благодатного. Друг у меня там умер...» Яровому не очень-то хотелось возвращаться: «Спешу по делу. Не могу!» А седобородый уговаривает: «Заплачу. Я бы сам доковылял, четыре километра не сто, но старая рана открылась, видимо, лезет давний осколок».

С километр проехали, седобородый просит: «Подтормози. В посадку загляну... Неудобно, приедешь — и сразу ищи туалет».

Яровой остановил. Вышли они из машины, углубились в посадку, тут седобородый и огрел шоферюгу по голове какой-то колотушкой. Очнулся Остап Харитонович уже в кузове: руки связаны за спиной, во рту — носовой платок, на глазах тряпка. Катали долго, остановок делали множество.

Словом, ничего толком Яровой не видел, не знает. Но может описать седобородого.

У Ивана Ивановича на руках были только три «козыря» — фотокарточки троицы, сделанные по рисунку художника Тараса Григорьевича.

Яровой сразу узнал в рыжебородом Папе Юле-Папе Саше своего седобородого, который подрядил его подбросить до Благодатного, где «умер друг».