Без покаяния - [29]

Вот этот вопросец нежелательный. Бежал зэк Сенюткин в вольную столовку, из пределов ЛАГа не выбежал даже, так что, по сути, и огород городить не из чего… Но об этом умолчим. Выделим главное: побег-то сугубо ква-ли-фи-цированный, под видом умершего! Тут — ясное повышение по службе и собаководу, и ему, оперативному работнику…

Хотя есть и накладочка. С Дворкиным как быть?

Судя по обстоятельствам дела, и Дворкина ведь надо привлечь за соучастие? Так или нет? Ведь именно он дал санкцию вынести живого Сенюткина через вахту под видом дубаря?

Жалко. Свой отчасти человек. Докладывает иногда. Но теперь придется, видимо, и Дворкину подмотать катушечку витков на пять — побег-то получается эффектный!

— Ну, так будешь сознаваться или как?

«Как» — это многое означает. Тут и кондей с холодной камерой, и конвейерный допрос по двенадцать часов в сутки, когда следователи меняются, а ты стоишь, как идиот, у притолоки и моргаешь от бессилия глазами, и другие научные средства. Положим, без битья.

— Не бежал я. И в голове не держал. Два года же у меня оставалось сроку, какой дурак побежит, когда воля почти на носу! — пытается еще раз вразумить кума Ленька.

— Х-хэ! Но… тебя же голого вынесли, как я понимаю?

— В исподнем, — нечаянно ляпнул Ленька. Даже не успел спохватиться.

— Ну вот. А телогрейка и штаны вольного, неположенного образца к тебе, конечно, с неба упали? И сапоги — почти что комсоставские? — позволил себе пошутить Пустоваленко.

Горит Ленька! С концами горит! Ведь нельзя про штаны и телогрейку ничего объяснять, а тем более про брезентовые сапоги! Нельзя Николу-шофера в дело вляпать! Пропуск у него отметут, а то и по делу пустят! А как барахло это оправдать? Откуда взял?

Сказать, что в шнифт вытащил — опять кража, четвертая по счету. Да и не в этом дело, спросят же: где? Из какой квартиры? Почему именно из этой, а не из другой? Может, официантка у тебя знакомая была? Может, землячка? Моркет, она специально приехала сюда из колхоза, чтобы вашему брату побеги устраивать? И Раю тоже поволокут на допрос, опять горение…

Молчит Ленька, голову опустил. Молчит крепко, вглухую. Никогда он не скажет этому гаду, откуда штаны на нем, какую кашу он ел на воле! Скажи чего-нибудь по глупости, так Пустоваленко целую подпольную группу навербует, таких людей сведет до кучи, что и в глаза-то один другого не видали!

«Откуда штаны и сапоги? А это я уцепился за попутный кузов, тот как раз прибуксовал на льдистой колее, я и влез! А там угол лежал, в кузове… («угол» — это, по фене, чемодан, это кум понимает без перевода…) Ну вот, а в том углу и была вольная одежда. Точнее, тряпки вольного образца! И все. Скажет: «Врешь ты, Сенюткин, урюк сушеный!» Надо сказать весело, хамовито: «Соври лучше, гражданин следователь!»

Молчит Ленька, в носу пальцем ковыряет, как дурачок.

— А кто тебя последний раз осматривал там, в зоне?

— А я знаю? Без памяти был. Сорок один градус еще с утра намерили эти коновалы!

Лень Пустоваленко возиться в поздний час с этим окурком, а то он бы вытряхнул из него правду. Да уж спать пора, ночь… И кое-какие дополнительные детали уточнить не мешает. Уж больно жаль куму Дворкина терять, свой же человек!

Ладно, на сегодня хватит. Нажал кнопочку под столом, вызвал тюремного вертухая.

— В десятую его!

13

В десятой камере рыл восемь на Леньку уставились, хотя она рассчитана по нормам всего на четверых. Тут, как говорится, и на нарах, и под нарами…

Два фраера — по пятьдесят восьмой, один — саморуб (саморубов тоже теперь судят как саботажников), остальные — бандиты.

В почетном дальнем углу на нарах — именитые люди: Тимка Середа и Лухинин — Медный Лоб. Про них Ленька много слышал, за каждым много дел, сроков, побегов и прочего.

Тимка Середа — бацилльный, сухонький, с бугроватым шрамом на морде, медвежатник в прошлом, специалист по несгораемым шкафам. Высокого класса. Аристократ. И пузо у него крест-накрест порезанное ножом, это Леньке точно известно. В тридцать шестом еще, при произволе, резался Середа на глазах начальства от несправедливости. Но пузо ему зашили, йодом смазали, чин чинарем. Помирать по собственному желанию у нас не положено.

Плечи у Середы узкие, грудь куриная, и на теле никаких наколок-татуировок, но все знают его: вождь, пахан, чье слово непререкаемо.

Другое дело — Медный Лоб. Этот и горлом берет, и во рту — фикса, и кулачищи — как у Драшпуля на штрафном, а почету того нет. Этого можно и послать иной раз. Медный Лоб — кличка за себя говорит.

Лежат они в углу, как два злых змея, молча ногой указывают, что и кому нужно делать по камере, и все им подчиняются. Пол мыть и парашу на палке выносить Середе и Медному Лбу «не положено», а положено им кастрюлю с баландой и хлебные пайки получать из рук дежурного вертухая на всю камеру один раз в день. Вся гуща из кастрюли и горбушки поинтереснее — за ними. Когда Середа принимает кастрюлю в обе руки, то Медный Лоб орет панически: «Не расплескай!» — это чтобы наверху жиже было.

А хуже всего достается, конечно, фраерам-«фашистам». Тут хитрый расчет у тюремщиков: если убить человека прямо нельзя, то посади его к долгосрочникам вроде Середы, он и сам с ума сойдет.