Без переводчика - [15]

У словаков и валахов популярный музыкальный инструмент — свирель. Вот целый оркестр свирельщиков из шести человек. А один музыкант из-под Готвальдова ловко играет на «концовке» — свирели, у которой единственное отверстие находится на конце. Пальцем он то прижимает, то приоткрывает дырочку, регулируя доступ воздуха. Что же до скрипок, до цимбал, то они вообще не исчезают с эстрады фестиваля. Вот за цимбалы садятся девушки. Среди зрителей оживление. Для всех в стране привычен цимбалист, но цимбалистки! Это новшество!

Вечер спускается быстро, словно налетает со свежим дуновением ветерка. Кажется, даже эстрада отдыхает, истоптанная крепкими каблуками. Разноцветная толпа растекается по улицам города, по берегу реки. Художники складывают мольберты, закрывают альбомы. Трудно представить, где десятки тысяч людей найдут место на ночь! Я спрашиваю Паличека, он смеется:

— Сегодня в Стражнице в каждом доме гости.

И верно, из всех окон вырывается веселый шум. Звучат песни. Да, они не умолкли, они перекинулись в город — в дома, в подвальные «винарни», в «гостинцы» — и за город, туда, где артисты и гости разбивают палатки, устраивают шалаши из ветвей.

Народы-братья

Не только я с удовольствием предвкушал поездку по Словакии, но и Паличек, бывший там неоднократно.

— Ой-ей, какая там природа! — восклицал он. — Горы! Дунай! Ей-е-е! Нет, просим вас, кто не знает Словакии, тот вообще не имеет представления о нашей республике.

Примерно с таким же воодушевлением у нас говорят об отпуске, проведенном на Кавказе.

У меня было свое представление о Словакии. Оно начало складываться у меня еще давно, с детских лет.

Правда, на старой, закапанной чернилами карте Австро-Венгерской империи Словакии не было. Земля 50 словаков, выделяющаяся на карте коричневыми узловатыми корневищами горных хребтов, входила тогда в пределы Венгрии. Вена правила Словакией руками венгерских чиновников и помещиков. Но в моем учебнике географии была картинка. Как сейчас помню ее. Рослый молодец в черной узкополой шляпе с пером, в овчинном жилете шерстью внутрь стоит над обрывом, под толстой сосной. Солнечный луч отсвечивает на топорике, насаженном на длинную-предлинную рукоятку. Текст пояснял, что Словакия — страна бедных земледельцев, лесорубов и пастухов, что ежегодно тысячи словаков уходят в поисках лучшей доли за рубеж.

Вскоре после окончания университета мне довелось встретиться со словаком. Это было на Волге, на тракторном заводе. Словак приехал из-за океана, из штата Пенсильвания, спасаясь от безработицы. Мы беседовали в его комнате, в рабочем общежитии, и слушали патефон. Пластинка пела по-словацки о безысходной тоске человека, покинувшего родину и осужденного на вечные скитания в поисках хлеба и крова. Прогонят его — он едет дальше, уцепившись за поручни вагона, и так странствует по чужбине, пока усталость не свалит его на рельсы под колеса поезда.

За стеной гудел степной ветер, швыряя в окно колючий песок, пластинка пела протяжно и грустно… Пластинка пела о том, что без родины нет счастья, тосковала по душистым горным лугам, по татранским вершинам, далеким и недостижимым. Она пела на языке, как будто близком и в то же время чужом. На языке страны, о которой в Европе знали меньше, чем об Африке.

Так, по случайным впечатлениям и встречам создав вал я себе образ Словакии. Книги мало помогали мне.

Въезд в страну оказался весьма прозаическим. У переезда через железную дорогу мы уперлись в автоцистерну, на которой вместо чешского «млеко» было написано «млиеко». Вслед за «молоком», никак не позволявшим себя обогнать, наша «восьмичка» вкатилась в местечко с двумя шеренгами сомкнутых длинных одноэтажных зданий, выбеленных не до половины, как в Моравии, а сплошь. На вывеске булочной стояло не чешское твердое «Хлеб», а смягченное «Хлиеб».

Мы остановились у бензиновой колонки, такой же призывно-красной, как и всюду в республике. Подошел маленький чернобровый мальчик с цыганскими глазами и сказал, что отец сию минуту будет. Это была первая фраза, обращенная к нам на словацком языке. Я очень обрадовался, так как все понял.

— Як си именуешь? — спросил я мальчика. По-словацки, как указал мне потом Паличек, надо было сказать: «Ако са волашь?»

— Франик, — ответил мальчик.

— Колик маш лет? — продолжал я. По-словацки, впрочем, это звучало бы: «Колко йе ти роков?»

Так как минута до появления папы-бензозаправщика тянулась довольно долго, беседа с пятилетним Фраником завязалась оживленная. Кстати, с этого дня я всегда говорил со словаками по-чешски, слушал их родную речь, и мы понимали друг друга.

Еще в Праге я встретил в чешских газетах словацкие статьи. Для чтения газет, для простого обихода переводчик не требуется. Вначале кажется: словацкий это тот же чешский, но как бы облегченный. Исчезли трудные звуки «рж» и «рш». Вместо «добрже» попросту «добре». И только художественная литература не дается так легко: без перевода не уловить всех деталей и оттенков изображаемого.

Не торопясь подходит отец Франика. Прежде чем отпустить нам бензин, он с любопытством разглядывает нас своими черными мечтательными глазами. Его заинтересовал номер моей корреспондентской машины с буквами «Z» и «D».