Без огня - [2]

его в потеху обряжает

6

И в одиночество рядим

уж он наделает веселий

пустой комочек из резин

с пространством вечных новоселий

7

Кто в вас поселится теперь?

Кто жизнь сидел на черных пятнах

в себе секретов не терпел

и был во всём и всем понятный

8

Bо всех пространствах измерим

и всех времен большой новатор

он в вас поселится незрим

и станет друг ваш и соавтор

9

Сознаний ваших виражи

в пространстве красок слишком узком —

лишь отраженье как дрожит

создателя нетвердый мускул.

март 1966

***

Убить красоту – когда любуются цветами, закричать: «Начальник едет!»

Из китайской премудрости

Нет, не Фьоренца золотая

нас папской роскошью манит —

Савонарола из Китая

железным пальчиком грозит.

О век – полуистлевший остов!..

Но я, признаться, не о том —

ведь красоту убить так просто,

испортив воздух за столом.

Русь избежит стыда и плена,

ей красоты не занимать —

начнет российская Елена

большие ноги бинтовать.

Пока Европа спит и бредит,

случается то там, то тут:

Москва горит, начальник едет,

цветы безумные цветут.

1975

***

О Выборг, крайний из клевет,

с дымком на блюде тополей,

твой воздух белый, как билет

в интимный склеп, как в кабинет

искусных Гофмана затей.

Флажками гота сдобрен Спас —

пасхальный город в праздник красный,

твой сон ушел дымком из нас —

но крестным ходом сдобрен час,

и он явился Пасхой праздной.

Ты спутал, православный, сны,

хоругви с рожей транспаранта,

звон с лихолетьем тишины,

тропу вдоль крепостной стены

и крестный ход – с кругами Данта.

Была оправа из флажков,

а лик болезнью не умышлен,

была музы́ка из силков,

касаний-паузы-снегов,

и ноты с косточками вишен.

июнь 1966

***

Когда колеблем бредом ос,

над Пасхой колыхался мост,—

там ледоход младенцем вытек,

я развернул его, как свиток.

О, бесконечностью не тешь

и совпади, дитя, с развязкой,

моста – попрек, хребта – промеж

окончись бесконечной Пасхой.

1966

***

А может быть, скажите, мясо

прикрыто занавесом музыкальным?

Быть может, ухо наше слышит,

что мы должны вкушать не помня —

чечетку дня и рукоятку полдня,

кровавый почерк полуночной мыши.

12 февраля 1969 года

ТОСКА БЫЛЫХ ВРЕМЕН

Помнишь, друг мой верный Боткин,

как бывало пел Тургенев

голосом своей подруги,

как кузнечик стрекотал.

Помнишь, друг мой Феоктистов,

к нам пришел однажды пристав,

все бумаги переделал

на казенные счета.

Помнишь нас и помнишь вас,

мы летали, как бутылки

в честь графини Салиас,

такой затейливой кобылки.

Открывался нам простор,

озорной и неприличный,

пел Тургенев непривычный,

красный высуня язык.

Боткин Шумана играл,

головой биясь о клавишь,

он говорил: «Я либерал!

Время, ты нас не исправишь!»

Но время всех исправило.

Пристав свистнул вдруг кнутом.

Он у гравини Салиас служил домашним котом.

Опрокинулся рояль

и забрызгал кровью дам,

все закричали: «В Нотр-Дам!

Такой России нам не надо!»

«Господа, – сказал лакей Бертрам,—

извольте выпить чашку шоколада».

Тут, откуда ни возьмись,

цесаревич молодой

жопой вверх и жопой вниз

заплясал, как козодой,

с розой чайною в устах.

Зашептали дамы: «Ах! —

И пустили по рядам.—

Какой он бог сегодня, право!»

«Господа, – сказал лакей Бертрам,—

мы отменили крепостное право!»

Ну, Тургенев, наша взяла!

Ну, Феоктистов, наша взяла!

Ну, Боткин, наша взяла!

Сейчас товарищ Бертрам называется Федором.

Он коммунист, 1903 года рождения, участник трех

революций, хороший товарищ в быту и лирический

тенор.

11 декабря 1969 года

***

Я знаю, Отчизна, мне страшно с тобой повезло.

Премудрости бездна твое родовое стекло.

Зловещая линза разлетов твоих и кривизн,

глухая отчизна среди говорящих отчизн.

Послушай, все тот же заморский поет соловей.

Древесное ложе любого указа верней.

Утроба до гроба – тобою воспетая жизнь,

а смерть – пробужденье в забытой Отчизне отчизн.

Какая услада – учиться, работать и петь.

Для этого надо поглубже забрасывать сеть.

В реке Бормотухе, видать, караси хороши,

и так хлебосольно село Настучи-Повяжи,

что ешь, а не хочешь – и в ухо, и в глаз, и в ребро,

а после, как кончишь, так сходишь опять же добром.

Случись тут ни к месту ни к стати недобрая весть —

на случай болезни в селе электричество есть.

Народ хорошеет, добреет лицом и крылом,

и с Пушкиным связаны все нерушимым узлом.

Народное тело – храмина высоких забот,

и Ленина каждый, как душу, в кармане несет.

начало августа 1974 года

ИСКУШЕНИЕ

Гроба бесцельно вопиют

а татарва все просит дани

Огонь – ты пламенный уют

в моем домашнем балагане

Я чиркнул спичкою и вдруг

лицо зеленое дымится

Приди любезный мой супруг

поет истлевшая девица

Другой бы испугался я ж

всего лишь тихо рассмеялся

тому как радио-кураж

с огнем беспечным сочетался

Их грех содомский был велик

и я гневливо встал со стула,

тут дева отвратила лик

а спичку сквознячком задуло

1975

КЬЕРКЕГОРУ

Где насекомые минуты

снуют, сплетая суету,

ты разорвал слепые путы

и разум бросил в темноту.

Он померцал и скоро сгинул,

рассеявшись средь толстых дам.

А ты твердил свое: Регина,

Иов, Исаак и Авраам.

Ты умирал, моля о Даре,

когда сплетал тебе венец

твой враг, бессмертный, как в футляре

непробиваемом мертвец.

1975

***

Душе моя, душе моя, проснись!

Час приближается округлый и опасный.

Век-упырёк нальется буквой красной,

В раскосые глаза рассыплет рис.

Душе моя, проснись, и заодно

Из века в век, качаясь и звеня,

Мы упадем в разумное окно

Из комнаты, где не было меня.