Без названия - [4]

- Под Чебанкой. Ты помоги, руки у меня...

Костя вставил раненому папиросу в рот. Спросил:

- Чебанка, Чебанка... Где это?

- Близко, - хрипло ответил Нечаев. В его памяти снова возникли белые гуси в белой пыли.

- Слышь, санитар. Никуда я не поеду, - сказал он. - Видишь, после двух затяжек сразу полегш. Ты отпусти меня, как друга прошу.

- Турок! - огрызнулся санитар. - Куда тебе воевать в такой чалме? Тебе в госпиталь надо. Подлечат тебя, заштопают, тогда и вернешься. Сам мне потом спасибо скажешь.

- Не хочу!.. Не дамся!.. - Раненый рванулся и как-то сразу обмяк.

- Вот видишь, - сказал санитар. - Ты полежи, браток. Пройдет.

Нечаев и Костя отвернулись. В глазах раненого была тоска.

От студенческого общежития, в котором временно разместился отряд, до его дома было что называется рукой подать. Один квартал, затем поворот, еще квартал, и вот ты уже во весь дух, перепрыгивая через ступеньки, взлетаешь на третий этаж и нажимаешь на обитую жестью (чтоб пацаны не ковыряли) кнопку звонка, и тебе открывает мать, и ты бросаешься к ней...

Есть такая улица Пастера, может слышали? Нечаев жил наискосок от театра, бегал через дорогу в школу-семилетку, а потом в спортзал "Динамо" и на водную станцию, а по вечерам проподал в цирке. Четырехэтажный дом, в котором он жил, ничем не отличался от других. Он был намертво покрыт глухой масляной краской, на его пузатых железных балкончиках пылились фикусы, а когда спадала дневная жара, хозяйки отодвигали занавески и свешивались изо всех окон, чтобы посудачить. Обычный дом с широкими карнизами, по которым разгуливали коты, с гофрированными жалюзи над витринами "мужского салона", пропахшего вежеталем, с залатанной черепичной крышей, которую Нечаев в детстве облазил вдоль и поперек, Единственной его достопримечательностью было прохладное парадное со стенами "под мрамор", с цветными церковными стеклышками в стрельчатых окнах и широкой лестницей. Каждого, кто входил в это парадное, как крестом, осеняла стеклянным фонарем однорукая Венера (по вечерам в факеле горела электрическая лампочка), но Нечаев и его друзья относились к богине без почтения, и к ее нижней губе постоянно был прилеплен влажный окурок. Курящая Венера!.. Она имела легкомысленный вид.

Люди, тесно населявшие весь дом, жили легко и весело. Кого там только не было! Греки, молдоване, поляки, цыгане... А в цокольном этаже вместе с болонками обитала даже француженка - престарелая мадемуазель Пьеретта Кормон, бывшая бонна, работавшая воспитательницей в детском садике. Но по праздникам все распевали одни песни - задумчивые и тихие, бойкие и гневные песни той ласковой земли, которая зовется Украиной и которая стала для них второй родиной. Ведь дома стоят на земле. И люди, даже если они моряки, тоже живут на земле.

Отец Нечаева долго плавал на судах Добровольного флота, ходил из Одессы в Геную и на Корсику, а потом, женившись, осел в Одессе и стал работать в порту стивидором. В доме он поддерживал флотский порядок. В простенке между окнами у них висели круглые судовые часы в медном корпусе, надраенном до солнечного блеска, а над кушеткой красовалась картина "Синопский бой". Когда-то, когда Нечаев был совсем маленьким, у них жил попугай, оравший по утрам "Полундр-р-р-а!..", но потом опустившую проволочную клетку поставили на шкаф.

У Нечаевых были две комнаты. Высокие, с лепными потолками и мраморными подоконниками.

После того, как отца не стало, там еще долго пахло крепким трубочным табаком. Кроме матери, к вещам отца никто не смел прикасаться. Однажды, когда сестренка Нечаева Светка - второпях, не иначе - присела на стул, на котором обычно сидел отец, мать молча поднялась из-за стола и вышла из комнаты, а он, Нечаев, впервые в жизни поднял на Светку руку, влепив ей пощечину. И Светка не огрызнулась, промолчала.

Эх, знала бы она, что Нечаев почти рядом. Она бы сразу сюда прибежала!..

- Нечай, к лейтенанту!.. - крикнул Костя Арабаджи.

Схватив винтовку, Нечаев ринулся к двери. Гансовский сидел за конторским столом и, очевидно, за что-то распекал Якова Белкина, стоявшего перед ним на вытяжку. Тут же переминались с ноги на ногу еще несколько матросов.

- А, мой юный друг... - пропел Гасовский, увидев Нечаева. - Теперь все в сборе. Так вот, товарищи одесситы, даю вам три часа. Для личной жизни. Уложитесь? Я сегодня добренький. Но если кто опоздает... Предупреждаю, иногда у меня резко меняется характер. Всем ясно?

Только теперь Нечаев понял. Господи, и чего это Гасовский тянет! Можно идти?..

Явно наслаждаясь произведенным впечетлением, Гасовский поднял руку, согнутую в локте, и посмотрел на часы:

- Идите!..

Сказал - словно выстрелил из стартового пистолета.

Через минуту Нечаев был уже на улице под фиолетово-дымным небом. Из его глубины тянуло жженым кирпичем и гарью. Деревья и кусты в сквере были опалены зноем. Тусклые листочки акаций ("любит - не любит, к сердцу прижмет...") томились в сухой и пыльной духоте.

Расколотое надвое здание университета возникло перед ним неожиданно. Руины дымились. Наверху к уцелевшей стене приткнулись книжные цейсовские шкафы. Между ними белел скелет.