Без музыки - [81]

Но уехал не Глеб Кириллович, уехал Гена Флатов. Так ведь не просто уехал, а оставил обязанности, исполнять которые в его отсутствие придется Кропову. Ах, если бы он знал…

Со стороны виделось все проще. Ну, соберет взносы, ну, ведомости заполнит, вызовут в райком — приедет, не вызовут — и слава богу. Какие там заботы — одно название. Да и потом, временный он человек, типичный и. о. Какой с него спрос?! А оказалось, будут заботы, и заботы немалые. Глеб Кириллович мрачно резюмировал: «В окружающей жизни произошел перекос. И данное геометрическое несоответствие коснулось моей личной судьбы».

Его, как и раньше, приглашал к себе редактор, подолгу за что-либо выговаривал. И если в прежние времена их разговор на том и заканчивался, то теперь редактор нудно тер виски, морщил лоб и обязательно добавлял: «Не знаю, что и сказать. Вы ведь у нас за Флатова. Упрекать вас за нетребовательность для меня сплошное расстройство». От таких редакторских внушений Глеб Кириллович мрачнел, возвращался домой позже обычного, устраивал сыну разнос за неприготовленные уроки, для большей убедительности давал тычка, после чего сын скулил весь вечер, а семья погружалась в состояние недобрых предчувствий. Глеб Кириллович, не раздеваясь, ложился на диван, тупо смотрел на портрет писателя Мамина-Сибиряка — вещь, для этого дома удивительную и завезенную невесть кем. Глеб Кириллович довольно долго разглядывал примечательную внешность маститого писателя и придумывал месть главному, к которому он, может, и не питал особой неприязни, но в силу его принадлежности к клану так называемого начальства должен был не любить. Месть скоро придумывалась, и тогда Глеб Кропов добрел. Жизнь уже не казалась ему столь неустроенной. Все складывалось очень даже удачно. Редактора снимут, его место предложат занять ему. Ну а заместителя он выгонит сам. Настроение совсем налаживалось.

Глеб Кириллович облачался в домашнее платье, сытно ужинал, громко хвалил жену, давая тем самым понять, что карантин снят, выпивал напоследок две чашки черного кофе и уходил в свою комнату. Рукопись, как обычно, лежала на столе. Кропов перечитывал написанное накануне, почему-то вздыхал, затем открывал титульный лист, который, в отличие от всех других, был напечатан на машинке. «Корнелий Львов. Потемки. Опыт иронической прозы». Еле заметная улыбка трогала губы Кропова. «Тут мы и сочтемся, граждане масштабные», — зло ронял Глеб Кириллович и принимался писать. Все это неминуемо вспоминалось, как только Глеб Кириллович испытывал острую необходимость почувствовать себя обиженным.

Гречушкина Глеб Кириллович знал очень приблизительно. Причин значительных, чтобы не любить его, у Кропова не было. О прошлом Диогена Анисимовича Кропов услышал случайно, от людей посторонних. Сам Гречушкин ему об этом не рассказывал. История была давней, судимость по истечении положенного срока снята. А значит, рассказывать или не рассказывать о прошлом считалось личным делом самого Гречушкина. В двух рекомендациях об этой истории умалчивалось, в одной говорилось лишь вскользь, как о трудном жизненном пути. В автобиографии Гречушкин тоже был сдержан. «В пору несовершеннолетия, сразу после войны, я попал в плохую компанию, хулиганил. За что и был наказан советским законом. Срок отбывал в таком-то месте. Выпущен досрочно. Судимость снята». Иных обстоятельств и подробностей дела в автобиографии не приводилось. Информация показалась Кропову недостаточной и малоправдоподобной. Утром следующего дня, встретив Гречушкина в коридоре, он ляпнул:

— Так не пойдет, товарищ Гречушкин. Придется ваше колоритное прошлое прояснить.

Диоген Анисимович оторопело заморгал глазами, как это делал всегда, если слышал что-то обидное, и очень отчетливо сказал:

— Злобный вы, скверный человек.

— Ну что ж, — матовый цвет лица скрывал бледность Кропова. — Вы ответите за оскорбление.

Каких-либо особых приготовлений к собранию Кропов не вел. Считал, что сумеет убедить коммунистов в несостоятельности заявления Гречушкина, и оно будет отклонено. Собрание состоялось. Однако разрешение конфликта получилось иным…

Уже на собрании Глеб Кириллович почувствовал себя прескверно. Поташнивало, да и губы обметало какой-то дрянью, отчего они основательно припухли и сделались неповоротливыми. Утром следующего дня Кропов позвонил на работу и сказался больным.

Врач назвал это нервным переутомлением, советовал уехать на пять дней куда-нибудь за город. Кропов слушал врача, разглядывал свои вялые немужские руки и никак не мог представить себя вне пределов этой комнаты. Ну а ехать куда-нибудь — такая мысль вообще не приходила в голову. Да и куда он поедет? Нет… Нет… Ему просто надо развеяться, забыть о работе. Он в состоянии сделать это дома.

Врач ушел. Кропов остановился у окна. Сверху врач казался очень невысоким. Скосил глаза в сторону, увидел стопку рецептов, голубоватый бланк бюллетеня, вздохнул: «Уехать бы на юг — другой разговор. А то куда-нибудь дней на пять. Нет уж, да и редактор скоро вернется». Разговор с главным для Глеба Кирилловича имел особое значение. Редактор и заместитель не ладили. Может быть, это сказано слишком сильно, однако последнее время они часто ссорились. Их столкновения стали происходить на людях, отчего очень скоро по редакции пополз слух: «Недоволен, ищет равноценную замену. Углов — человек временный». В силу природной несмелости Глеб Кириллович настроен был слухам верить и где-то в душе чувствовал тихое удовлетворение, однако говорить об этом с кем-либо опасался. Мало ли, сегодня так, завтра все обернется иначе.