Без музыки - [62]

— Разумно, Федор Акимыч. Но, говоря вашим языком, с выводами погодить придется.

— А мы не из торопливых, обождем. Крестьянин ждать приучен.

Максим поежился: с низины тянуло сыростью. Уверенность, с которой говорил Улыбин, вызывала симпатию, слова казались устойчивыми, и сам Улыбин смотрелся другим человеком.

А может, он ошибается, и сумрачность Улыбина вовсе не сумрачность, а обычная усталость человека, которому противостоит столь многое? И путь к собственной правоте кажется нескончаемым. Максим передернул плечами: брр, холодно!

Улыбин прав, корысть при всей значительности ее в данном случае — момент второстепенный. Совершено беззаконие, человек раскрыл его. Ради собственного престижа, тщеславия, в отместку — возможно. Но он отстоял справедливость, воздадим ему должное.

Всю обратную дорогу ехали молча. Было совеем темно. Дорога еле угадывалась. Улыбин то и дело привставал, заглядывал через голову лошади, беззлобно зудил:

— Но-о-о, шельма. Ишь темень какая. Но-о!

Наконец показались огни, лошадь побежала резвее.

В избе пахло печным теплом. Умылись, сели за стол. На нем уже стояла нехитрая, но аппетитная закуска. Выпили водки, выпили с удовольствием. Уж больно хороши были тугие малосольные огурцы с золотым отливом по бокам, грибки раннего посола просвечивали под кольчугой репчатого лука, нарезанного по-деревенски крупными кругами. Навал дымящейся картошки, слезящийся погребной студеностью ком желтого масла посреди стола. Сидеть за таким столом в ожидании и трогать горячими пальцами запотевшую бутыль водки — пытка необыкновенная. Их слегка разморило от выпитого, от лесных запахов, от долгой дороги.

Нескончаемо текли слова. Говорил Улыбин хрипловатым басом. И был его рассказ непоследователен, угловат, местами злобен, как всякий рассказ человека, разучившегося жить нормально.

Потом устраивались на ночлег. Улыбин еще что-то говорил, размахивал руками. А он не слушал его да и не видел, пожалуй. Глаза закрывались сами собой.

Папиросный огонек мерцает, раскачивается в темноте. И Максим по этому огоньку угадывает, где Улыбин, где его лицо, руки. Максим собирает остаток сил и говорит прямо на этот огонек. Тихо, медленно, словно с трудом нащупывает в темноте слова:

— Ведь что странно, Федор Акимыч, боретесь вы вроде за справедливость. Отчего же один? Где они, ваши единомышленники?

Улыбин, давно ожидавший этого вопроса и где-то подспудно готовый к нему, приподнялся на локте, хотел разглядеть Максима, смотрит ли он на него или так и лежит, запрокинув голову.

— Ну, положим, странного в том ничего нет. Я, знаешь ли, долго председательствовал. Не скажу, чтобы очень хорошо. Нормально. И хвалили и ругали. В районной сводке всегда посередь. Вот тогда я этих самых единомышленников растерял. Дело председательское сезонное: то сев на носу, то сенокос, то уборка. Уговаривать некогда. Чуть что не так, глоткой берешь да еще о стол кулаком хряснешь. Не для себя старался.

— И что же, понимали вас?

Улыбин развел руками:

— Кто знает, до ума, может, и не доходило. Но уши есть, глаза тоже есть — слушались. Это сейчас у нас мастаки говорить. А тогда без лишних слов обходились — работали.

Народ, конешно, побаивался меня, приседал. А когда человек приседает, ты его росту не угадаешь. Страх-то у всех разный. Были у меня друзья и товарищи, были. Кто я для них? Начальник. Вот и получается, кого лучше знаешь, с того круче спрашиваешь… Потом укрупнили нас, меня от председательских дел освободили, поставили на бригаду. Вроде как в одну шеренгу с ними, в один рост. Бояться им меня теперь незачем. И тут фокус получился. Распрямились люди. Оглянулся я — глазам поверить не могу. Каждый выше меня аж на целую голову. Вот и получается — стою средь незнакомых людей. Вы вот по району ездили. С народом встречались. Что, люди про меня плохое говорят?

Максим почувствовал, как Улыбин собрался, лицо ожесточилось, и казалось, каждая складка его приготовилась услышать что-то недоброе.

— Да нет. — Максим усмехнулся: — В общем, ничего не говорят — ни плохого, ни хорошего.

Уточнение на Улыбина не подействовало, а может, он не расслышал.

— Понятно, — сказал Улыбин. — Я им не космонавт, чтобы меня век помнить.

— Получается, в беде вас оставили?

Улыбин потер заросшие щетиной щеки:

— У меня с ними беда разной оказалась. А еще говорят — беда сближает. Пустое все. Врут люди.

Они проговорили до четырех часов ночи, перебрасывались отрывочными словами, фразами, каждый по-своему переживая застольный разговор. Уснули под утро.

А утром Максим Углов уехал.

Василий Константинович Шувалов прошлой ночью спал скверно. Где-то около четырех, когда окна квартиры стали выделяться в темноте сероватой бледностью и по комнате можно было ходить, не натыкаясь на предметы, Шувалов понял, что бессонница доконала его.

Василий Константинович тяжело сбросил ноги с тахты и еще долго так сидел, никак не мог отойти от дремотной лени.

Вспомнив недавний вечер, Шувалов поморщился. И дались ему эти гости! С кряхтеньем поднялся и вышел на кухню. Здесь было уже совсем светло. Окно занимало почти всю стену. Василий Константинович достал чистый стакан, раздавил в нем пяток клюквин, открыл холодильник (с вечера жена всегда ставила туда бутылку с кипяченой водой), положил на язык кусочек сахару и стал неторопливо потягивать прохладное питье. Впрочем, гости здесь ни при чем… На то они гости. Кто знает, когда их ждать? Капранов с Витькой — его однокашники. Вместе учились, вместе ушли на фронт. Воевали, правда, в разных местах, но опять же вернулись, считай, в одно время — он в июле, они в августе. Шувалов с Витькой живые и невредимые, Капранов — с двумя ранениями, при пяти орденах и трех медалях. Нынче все работали в Москве и раз в год встречались обязательно. Они сидели в добротной шуваловской квартире, пили водку, заедали ее баклажанной икрой и вели свой обычный полуфронтовой разговор, как люди, которым есть что вспомнить и есть о чем поговорить. На столе рядом с тарелкой, на которой катался одинокий малосольный огурец, стояла початая бутылка, когда раздался звонок и появился Чередов.