Без музыки - [190]

Теперь настала моя очередь рассмеяться. Я пожелал ему удачи в творческом содружестве с Кедриным.

Он поблагодарил. Затем сказал, что он ученый и интересы науки для него превыше всего.

Мне надоело это выжимание эмоций. Я стал прощаться.

— Ты мало изменился, — сказал Морташов. — Торопливость, от которой ты так страдал прежде, осталась твоим изъяном.

Я сказал, что принимаю его замечание к сведению. Но меняться уже поздно. И наши пороки останутся с нами до конца дней.

— Да, это так, — сказал он, а затем произнес фразу, которая меня оглушила: — Твое условие — бред сумасшедшего. Но я согласен. Я принимаю его.

ГЛАВА XI

Я не почувствовал ни радости, ни горького удовлетворения. И месть, теперь уже почти воплощенная, обозначенная точным временем, конкретным исполнителем, не поселила в душе покоя. Мой разум холодно и скрупулезно просчитывал варианты. Я понял, что боюсь этого точного заземленного анализа.

Что же случилось далее? Какие сотрясения вздыбили мир, в котором мы с Морташовым были задействованы на главных ролях? Модель разумного природопользования была предана гласности. Цикл из пяти статей увидел свет и имел громкий резонанс. К этому времени академик тяжело заболел, и вся работа над материалом фактически была перепоручена мне и Морташову. В самый последний момент, вычитывая верстку, я обнаружил, что под статьями нет подписи Морташова, а вместо этого стоит неизвестная мне фамилия Макова. Я позвонил в редакцию, сказал, что визирую статью по поручению Кедрина и мне небезынтересно знать, куда подевалась фамилия Морташова. Меня успокоили, объяснили, что никакой ошибки тут нет и что право на псевдоним имеет каждый, потому как это право — главенствующий принцип демократической печати. Разъяснение сотрудника газеты меня не убедило. Я бросился разыскивать Морташова. На мои расспросы Морташов отвечал спокойно, сказал, что руководствовался гуманными соображениями. Статьи опрокидывают концепцию реконструктивной экологии, которую отстаивал директор его института. С академиком они старые оппоненты. Увидеть же под статьей фамилию своего заместителя директору вряд ли будет приятно.

Он, Морташов, опасается последствий внезапного потрясения: директор — человек впечатлительный, нервный. Своего же участия Морташов скрывать не собирается, и, когда настанет подходящее время, он заявит об этом во всеуслышание.

Факт участия академика Кедрина в названных исследованиях, а затем его имя под циклом статей, опубликованных в одной из главных газет страны, придавали всей ситуации окраску чрезвычайности. На эту чрезвычайность и сделал ставку Морташов. В открытом противоборстве столкнулись Кедрин и директор морташовского института. Состояние здоровья Кедрина продолжало ухудшаться, и в своем письме, адресованном высшим инстанциям в Академии наук, он поручал изложить свою позицию соавторам идеи, то есть Морташову и мне.

Моя фамилия под статьями не значилась, отчего выразителем авторской воли оказался Морташов. На одной из встреч в Академии наук Вашилов, директор института, будучи крайне возбужден, назвал Морташова подлецом, чем придал полемике откровенно скандальный характер. Даже те, кто не желал конфликта, разводили руками — надо было определяться: кто за кого. Вашилов оказался человеком вспыльчивым, к длительному борению неприспособленным. Статьи помимо научной значимости имели громадный читательский резонанс, общественное мнение было на стороне Кедрина, а значит, и на стороне Морташова. Это и предрешило результат столкновения. Вашилов подал в отставку. Морташов был назначен исполняющим обязанности директора института. В этот самый момент умер Кедрин. Умер в больнице ночью, во сне. В таких случаях говорят — легкая смерть. К Кедрину это не относится. Он умирал мучительно, осознавая, что уходит из жизни. И больница — его последний оплот в этом привычном для него мире, где он был когда-то всесильным, всезнающим, всемогущим.

Отношение к смерти можно выразить разными словами: как потрясение, как удивление, как отчаяние или скорбь. Ни одно из этих определений не соответствовало моему состоянию.

Когда я позвонил в больницу и мне сказали, что ровно час назад в реанимационном отделении скончался Павел Андреевич Кедрин, я испугался. Моему взору очень отчетливо представилось громадное, совершенно пустое пространство, образовавшееся внезапно. Только что оно было заполнено строениями, людьми, было организовано в часть жизни, именуемую городом, институтом. Это пространство я считал своим. И люди, населяющие его, были либо знакомыми, либо понятными мне людьми. И я для них был человеком знакомым и понятным. Была людская толчея, как и всюду. Но в этой заполненной тесноте я совершенно отчетливо видел свой коридор, ступени лестницы, по которым мне предстоит подняться. Никто не втискивался в этот коридор. Он был предназначен мне. Для всех прочих он просто не существовал. Они не видели его. А может быть, делали вид, что не видели. И вдруг абсолютная пустота, лишившаяся всего привычного — зданий, институтских коридоров. Нет даже развалин. Голое поле и могильный холм с обелиском. И я сам чуть в отдалении. Вижу, как ветер сметает земляную пыль с холма. Цветов отчего-то нет, и только трава стелется под порывами ветра и вздрагивает обелиск, будто кто-то под холмом ворочается, устраивается поудобнее. До горизонта далеко. Но сам горизонт заслонен забором. Вглядываюсь и понимаю, что это не забор, а тесная череда людей, что опоясывала холм со всех сторон.