Без музыки - [181]

«Такую голову надо лепить, — говорил я, — держать в женских руках».

Притроньтесь, и вы почувствуете, как от этой головы исходят биотоки силы. Все при нем — хороший рост на метр восемьдесят пять, руки, сильно поросшие волосами, мужские руки и крутая округлость не очень широких, но опять же сильных плеч стройного человека.

Нет, я не фальшивил, мне нравился Морташов. А теперь, спустя десять лет, я смотрю на него и вижу другими глазами. Раньше, если мы поднимались или спускались по лестнице, он непременно обгонял меня. В нем слишком ощутимо было чувство лидера.

Смотрю на Морташова и думаю, что теперь он этого делать не станет, а напомнишь ему, посмеется над собой, назовет мальчишеством.

Чувство лидерства вряд ли утратилось, скорее, утвердилось. Он спокоен. Достигнутое очевидно, зачем спешить, доказывать? Все и так видят — он лидер.

— Ей-богу, это чудо какое-то: сон и вдруг наяву — живой Строков. — Морташов радушен, он угадывает мое стеснение и желает помочь мне. — Мы с Ниной часто вспоминаем тебя.

— Спасибо. Я вас тоже.

— Вот как! В самом деле? Ну и правильно, правильно. Мы с тобой немало черствого хлеба пожевали, об этом грех забывать. — Он и смеется громко, заразительно, на весь холл. И его не стесняет, что на звук его смеха оглядываются. Я стою в некоторой растерянности. Я ожидал встречи, искал ее, но она все равно случилась неожиданно и в самом неподходящем месте. Да и дел своих у меня невпроворот.

Академик же, как ребенок, за ним надо присмотреть. Предварительно заглянуть в его номер — все ли работает, куда выходят окна. Кедрин капризен. Тут уж ничего не поделаешь, я при нем — приходится терпеть.

Мои заботы не дают мне покоя, а тут эта встреча. Я понимаю, что начинать наш главный разговор, ради которого я ехал сюда, сейчас бессмысленно. Но и стоять с потерянным лицом, когда ты никак не найдешь нужного выражения, не знаешь, что лучше: улыбаться в ответ на белозубый оскал Морташова или оставаться сумрачным, тоже нелепо. Можно повести себя иначе — дать понять, что помнишь и знаешь больше, нежели хочется Морташову, чтобы помнилось и зналось. Можно, все можно! Но только не здесь и не сейчас. Напрасно я так волнуюсь. Волнение не поможет найти ответа на главный вопрос. Если не сейчас, то когда? Через день уже будешь жить по иной шкале, в ином ритме. Там только успевай разводить по сторонам коллег, оппонентов.

Морташова окликают, он не глядя вскидывает руку, однако по-прежнему смотрит на меня и улыбается. Он ждет моих слов, не знает, как я откликнусь на его бодрячество, да и откликнусь ли.

Я не скрываю, что даже этот происходящий в данную минуту ничего не значащий разговор для меня непрост. Морташов улыбается. И чем больше мрачнею я, тем откровеннее, раскованнее чувствует себя Морташов и тем безудержнее становится его улыбка. Я почти уверен: ему хочется подмигнуть мне, дать понять — лично он готов к примирению и, если честно, все эти годы ему даже меня не хватало. Да только ли это? Он и на конгресс напросился в расчете на встречу со мной. Все-таки столько лет не виделись. А были когда-то не разлей вода. И хочется ему услышать в ответ те же самые слова: «Давай забудем. Давай перечеркнем. Помнишь, как бывало: наоремся, наругаемся до хрипоты, а к вечеру или утром не выдерживали, по-свойски — ладонь об ладонь: «Все забыто, все замыто. И запито тоже все. Хоп!» И получалось — ссоры как не бывало».

— Значит, так, — говорит он. — Первый день — суета. Ваш доклад, наш доклад. Приемы, визиты. Второй день. Как у тебя второй день?

Потом мы уточняли место встречи. Мы оба плохо знали город и в конце концов убедились, что лучшего места, чем его или мой гостиничный номер, нам не найти. Пусть будет его. Все-таки замдиректора, все-таки полулюкс. Он ждет разговора и рассчитывает на примирение. У него есть беспроигрышный шанс. Разобрать мои работы и похвалить меня. Он так и скажет: «Ты, брат, здорово прибавил с тех пор». Он будет говорить как бы и за себя и за меня. Уже потому, что я не намерен разбирать его работ. Я ехал сюда не ради этих восхвалений. Видимо, мы оба искали этой встречи, но цели у нас разные.

Я должен задать всего один вопрос. Ни больше, ни меньше — один вопрос, всего один. Ему нужен и разговор и примирение. Мне — ни то, ни другое: один ответ на один вопрос.

Мне кажется, я точно угадал расчет Морташова. Меня так и подмывает сказать вслух: «Я знаю Морташова, он думает именно так». Но прирожденная осторожность удерживает меня: «Так думаю я, полагая, что наше долгое знакомство в прошлом оставило в силе мою способность угадывать мысли Морташова. И мое поведение, моя реакция и даже мое выжидательное молчание — все из расчета, так думает Морташов. А если Морташов думает иначе? И никаких особых чувств, кроме удивления, наша внезапная встреча у него не породила. И вообще, как только я перешел на работу в другой институт, обязанность помнить меня для Морташова перестала существовать. Детей у нас с Ниной не было, а память вещей… Да и существует ли вообще память вещей? Каких-либо особых примет моего поведения, моих привычек вещи вряд ли сохранили. Да и моими они были лишь номинально. Вещи покупала моя первая жена, придумывала их назначение, расставляла, развешивала, раскладывала. Я же… нет, от меня тоже кое-что требовалось — деньги, например. И не только деньги. Надо было вписаться в этот интерьер, садиться так, чтобы картина была напротив; ходить так, чтобы не задевать ковер. И даже библиотекой, моими книгами надо было пользоваться не с учетом моих удобств, а согласуясь с ее законами — синие переплеты к синим, белые — к белым. Кажется, я неплохо доказал, что особых причин помнить меня у семьи Морташовых нет. И вполне возможно, Морташов думает иначе. И все-таки я настраивал себя на того, прошлого Морташова, которого я знал и желания, мысли и даже поступки которого умел предсказывать. Впрочем, мы все чуть-чуть самонадеянны. Моя прозорливость, как показали наши с Морташовым отношения, тоже давала осечки».