Без лица - [27]

— Ты неумеха! — бушует диван. — Что нам теперь делать?

— Он ничего не видел, — вставляет Фотограф, робко теребя подпаленную бороду. — Я в этом уверен. И мальчиком он доволен. Мы просто договоримся с Флауэрсом еще раз привести его.

Хваджа-сара суетится вокруг них, выталкивая придворных, умоляя спорщиков приглушить голоса. Прану указывают на небольшой альков, где он падает на соломенный тюфяк и уплывает в беспокойный сон. Теряя и обретая сознание, он слабо пытается составить хоть какой-нибудь узор из того, что с ним случилось, понять, как же гордый сын, еще недавно лежавший на крыше отцовского особняка, дошел до такого. Свернувшись клубком, он утешительно закладывает руку между бедер. По крайней мере, это пока в безопасности. Что касается остального, ни в чем нет ни малейшей уверенности.

На следующее утро хиджры отправляют его работать. Он метет полы, и кайма непривычного сари волочится за ним по полу, а чоли высоко задирается над его спиной. Он полирует медную посуду, драит сковородки и выбирает камешки из риса. Пол — первое, что он когда-либо мел. Кастрюли — первое, что он когда-либо скреб. Ступни, которые он гладит (ступни хиджр, с серебряными браслетами на щиколотках и длинными загнутыми ногтями), пошевеливают пальцами, чтобы напомнить ему: все в жизни стало с ног на голову. Он исполнен стыда, но не может найти слова для жалобы. С каждым взмахом метлы Пран Натх Раздан уменьшается в размерах. На его месте, тихая и покорная, возникает Рухсана.

День за днем Пран ждет, когда его снова позовут в Китайскую комнату. Повестка не приходит, и на несколько недель его существование ограничено крошечными, стесненными пространствами комнат для евнухов. У него нет доступа ни в мардану, мужское крыло, ни собственно в зенану. Он — Рухсана, болтающаяся между мирами.

Время идет. По ночам Пран лежит без сна в своем маленьком алькове, лишенном дверей, возле спальни Хваджа-сары. Он хочет составить план побега. Ситуация выглядит безнадежной. В предрассветные часы он слушает пронзительные всхрапывания престарелого евнуха и пытается думать. Куда идти, если сбежать? Ему придется преодолеть немало миль по стране, без денег и друзей. Каковы гарантии, что где-то еще будет лучше, чем здесь? Ночь за ночью он прокручивает этот цикл, как молитвенное колесо, в окружении тяжеловесной неподвижности Фатехпура.

Во дворце незримо пульсирует некая меланхолия. Определяется основной ритм жизни зенаны, сердцебиение, лежащее в основе всех прочих мелких фибрилляций: визиты наваба. Они нерегулярны и внезапны, но ритуал всегда один и тот же. Первый знак — бегущий со всех ног гонец, который тормозит в дворике хиджр. Сразу же кто-то спешит в комнату с гонгом — помещение в верхнем этаже, зарешеченное окно которого смотрит вниз, на дворик у входа в зенану. Ударяют в огромный гонг, и маленькая комната, выступающая в роли резонатора, извергает низкую густую отрыжку звука. Звук вибрирующе распространяется по всему крылу, заставляя его обитателей оживиться и совершить поспешный туалет. К тому времени как появляется сам наваб в сопровождении нескольких чобдаров[63] и телохранителей, воцаряется выжидательная тишина.

Прану, тайно подглядывающему через решетку комнаты, худой мужчина в богатых одеждах вовсе не кажется похожим на правителя. Шелка, джодхпурские туфли, усыпанные каменьями, нити жемчуга и перстни размером с перепелиные яйца кажутся менее достоверными знаками власти, чем элементы какого-нибудь особенно дорогого маскарадного костюма. Телохранители лишь усиливают ощущение несоответствия. Несколько огромных патанов[64], великанов с бородами, окрашенными хной, возвышаются над навабом, заставляя его выглядеть еще тщедушнее, чем он есть. Пока хозяин пребывает в зенане, патаны стоят на страже у входа, почесываясь и кокетничая с хиджрами, а хиджры строят глазки в ответ.

На обратном пути наваб еще меньше похож на правителя. Он никогда не задерживается в зенане и обычно покидает ее торопливо, почти бегом. На лице его царит безвольное и болезненное выражение. Патаны незаметно пихают друг друга локтями, хиджры смотрят в пол, и уныние, нависшее над дворцом, становится еще немного тяжелее.

Пран начинает отчаиваться. Он пойман в ловушку Фатехпура; он попал не в сердце его, но в его кишки, как желчный камень или нечто, проглоченное по ошибке. Он совершенно одинок и лишен кого-то, кому было бы до него дело. Когда однажды вечером он узнает, что Флауэрс снова собирается привести майора в Китайскую комнату, он разбивает зеркало и глубоко погружает один из осколков в свое запястье.

Кто-то слышит грохот. Вскоре вокруг суетятся хиджры, перебинтовывают Прану руку и поят его горячим чаем. На мгновение он думает, что его уложат в постель или позовут хакима[65], но вместо этого его бросают на кровать в Китайской комнате, куда, как и прежде, Флауэрс приводит майора Прайвит-Клэмпа и закрывает дверь. Пока Пран одурело смотрит вверх с постели, майор пьяно клонится к нему, бормоча «Мой красавчик», мрачнеет и валится на пол в обмороке. С признательностью Пран утрачивает контроль над собственным сознанием. Его будит Фотограф, который, просунув голову сквозь люк, кричит, чтобы Пран снял брюки с майора. Услышав шум, майор приходит в себя и замечает Фотографа прежде, чем тот успевает закрыть люк. Ошарашенный и временно утративший память, Прайвит-Клэмп нашаривает дверную ручку и, шатаясь, выходит в коридор, который тут же путает с сортиром. Спустя несколько минут, существенно облегчившись, майор отправляется на поиски водителя.