Без лица - [15]

— И ты должен благодарить Бога! — предлагает нищий. — Ведь ты жив. Он дает тебе такую возможность!

Он вращает глазами и, задохнувшись, отхаркивается в пыль. Затем, одним волнообразным движением, перебрасывает высохшие ноги назад, к зловонной канаве, идущей вдоль края улицы, приседает над ней и выдавливает из себя продолговатый кусок дерьма. По завершении операции он ложится на помост и засыпает. Мускулы его уродливого рта расслабляются и обретают поразительную гладкость, спокойствие, которое можно было бы даже описать как благородное.

Боль в кишках заставляет Прана бодрствовать. Он втягивает и мнет живот, надеясь как-то убедить себя, что это пространство может заполниться самостоятельно. Через некоторое время он встает и оглядывается в поисках монет, которые упали из чашки попрошайки, но не может их найти. В последней надежде он роется в мусоре возле заколоченных прилавков, но не находит ничего такого, чего бы уже не съели другие голодные дети или ловкие покрытые язвами неприкасаемые собаки, которые шныряют вокруг в поисках съестного. Удрученный, он ложится рядом с нищим, который храпит басом.

Он старается не думать о том, что случилось с ним. Его отец мертв. Не столь важно, что на деле он не был его отцом. Его отец был англичанин с фотографии, но он тоже мертв. Делает ли это его самого англичанином? Он не чувствует себя англичанином. Он индиец, кашмирский пандит. Его родословная насчитывает века. Он знает, кто он. Он чувствует это.

Голодный и измученный, он старается проанализировать проблему. Ты то, что ты чувствуешь. Или если не так, то ты должен чувствовать себя сообразно тому, что ты есть. Однако если ты — нечто, чего ты не знаешь, как это понять? Каково это ощущение — что ты не тот, кем, по собственному мнению, являешься? Если его матерью была его мать, а отцом — странный англичанин с фотографии, тогда, логически рассуждая, он половинка на половинку, черно-белый. Но он не чувствует ничего общего с этими людьми. Они ненавидят индийцев. Они ненавидят его, это уж наверняка. Он вспоминает взмах бадминтонной ракетки и лицо человека, который пинал его и ругался. Он не таков, как эти люди. Он не думает, что Англия — его дом. Дом — здесь. Здесь, по ту сторону голубой двери.

Он долго плачет и в конце концов забывается беспокойным, непрочным сном.

А город полной жизнью бурлит вокруг него. Неприкасаемые собаки продолжают сопеть в кучах мусора и сточных канавах. Полицейские, воры, гуляки, перевозчики нечистот, тонгаваллы[40], вокзальные носильщики и другие достойные люди занимаются своими ночными делами на улицах, которые местами почти так же оживленны, как днем.

________________

Утром Пран просыпается растерянный и замерзший. Над ним неясно вырисовываются тощие ягодицы. Возле его головы рикши и лоточники уселись в ряд над сточной канавой, сплевывая, сплетничая, очищая зубы и облегчая кишки. Он отдергивает голову на безопасное расстояние и с ужасом вспоминает, где он.

Нищий все еще спит; задумчивая муха ползет по его веку. Пран ежится, обхватив себя руками, и толкает калеку ногой:

— Поднимайся. Уже утро.

Нищий не двигается. Пран снова толкает его. Ничего. Он нагибается и трясет попрошайку за руку. Рука холодная и твердая. Он отступает на шаг, начиная понимать, что произошло. Иногда инфлюэнца приходит очень быстро.

У него нет времени на траур по старику, потому что в этот момент к двери особняка Раздана подъезжает тонга. Наружу выходит строго одетый человек, на нем ачкан[41] и вышитая шапка. Борода аккуратно подстрижена. На выдающемся фамильном носу сидят очки в проволочной оправе. Пран Натх бросается к нему, все его существо исполнено радости:

— Дядя! Дядя!

Пандит Бхаскар Натх Раздан, младший брат умершего адвоката, оглядывается и смотрит с выражением отвращения:

— Убирайся прочь от меня, подлая тварь!

Пран Натх останавливается как вкопанный. Дядя выглядит крайне взволнованным и прижимает шелковый носовой платок к лицу.

— Чоукидар! — кричит он. — Чоукидар, где ты?

Чоукидар появляется в дверном проеме. Серые усы дрожат от возмущения.

— Чоукидар, — приказывает пандит, — видишь этого паразита? Чтобы я его больше не видел. Не хочу, чтобы он болтался возле дверей, покрывая имя нашей семьи позором. Сделай так, чтобы он не возвращался.

— Да, сэр! — говорит чоукидар и, как положено старому солдату, встает по стойке «смирно».

Пран Натх не хочет, чтобы его снова били. Он убегает не разбирая дороги, его глаза полны слез. Теперь ясно, что это правда. Он один на целом свете.

Мыча и всхлипывая, как помешанный, он бежит в узкие улочки. Люди расступаются, когда он, спотыкаясь, движется в их направлении. Он останавливается, чтобы посмотреть, как фудвалла[42] делает джалеби[43], выдавливая спирали сахарного теста в огромную сковороду пузырящегося масла. Поджарившиеся завитки он поднимает половником, макает в карамельную глазурь и снова обжаривает. Макает и обжаривает, макает и обжаривает. Очень аппетитно. В отчаянии Пран бросается к сластям, хватает полную пригоршню и бежит прочь. За спиной он слышит ругань продавца, но несется вперед так быстро, как только может. Вскоре гневные крики стихают вдалеке. Удача. В безлюдном переулке Пран набивает рот джалеби, облизывая сок с пальцев, не заботясь о том, что сажа и грязь могут тоже попасть вовнутрь. Сахар приносит ему краткий прилив возбуждения.