Без дорог - [3]

«И такого арестовать? Запереть, лишить работы, движений, воздуха», — невольно подумал приезжий и тихо сказал:

— Не тужи, лоцман, что на Печору попал. Народ тут хороший, помогут. Лишь бы дождичек шел посильнее да вода прибывала быстрей. А река реке рознь, хоть иные и в одну сторону текут. На одной реке глаз со струи не спускай, только нос успевай поворачивать. А не потрафишь — прощайся и с лодкой, и с жизнью… Да ты брось кисет-то, смотри всю избу новую прокоптил. Табаком горю не поможешь. Лучше чайку с сахаром-рафинадом выпей. К утру сверху может паводок придет. На Печоре так бывает.

— Это и мы, камские, знаем. Наша Кама в разных местах тоже не всегда бывает пригодна к сплаву. Иной плот река на поворотах о камни стукнет, по бревнушку разметает и молем вниз пустит. Но там моль словить запанями можно, или в матушку-Волгу пойдет. А тут прямо в море полярное по бревну раскидает. Не моя вина, что поздно сплавлять начал от Троицка. Ну, а как застрял да обсох с горя, конечно, хлебнул лишнего. Ведь один с этаким лесом остался. Все товарищи впереди давно!

Последние слова он выкрикнул громко и отрывисто. Видно за самое живое была задета его лоцманская гордость. Он не мог примириться с чужим и своим промахом. На паводок оставалась единственная надежда.

Перевернув донышком кверху опустевший стакан, он отодвинул его к ведерному самовару и, сгорбившись, опять начал свертывать козью ножку.

— А вы отколь будете, товарищ? Простите, задымлю опять.

— Из Москвы.

— Из самой Москвы? Да… Не бывал я там. Этим годом зимой собирался, да знать рассчитал плохо. — И, забыв зажечь спичку, он впервые посмотрел на приезжего. Из-под густых бровей, в упор, не моргая, точно из глубины души, просили о сочувствии чистые серые глаза. Они глядели открыто, просто. Но вспыхнула спичка, глаза скрылись за густыми бровями, и на лице появилась едва заметная горькая усмешка. Зажатая между пальцами козья ножка задымилась где-то над кудлатой головой. Огромные пальцы, плохо сгибаясь, разглаживали непокорный ус. Лоцман нравился незнакомцу, он чем-то притягивал к себе.

— Не кручинься, товарищ, может уплывешь еще. Дождь на пользу идет.

— Вот четвертые сутки сидит. Глаз не смыкает и только с одной лавки на другую пересаживается, — участливо проговорил милиционер и полез спать под полог на кровать.

Подложив под бок спальный мешок, приезжий разместился на лавке, и вскоре в горнице наступила тишина. Только лоцман курил одну за другой цигарки да изредка открывал окно и всматривался в серую пелену дождя, силясь увидеть покинутый плот.

Когда утром сторожиха слезла с печки и пошла доить корову, лоцман разбудил приезжего. За окном была все та же беспросветная дождливая погода. Все те же нависшие низко над лесом тяжелые тучи медленно уплывали на север. На пустынной улице, собирая стадо, пастух громко колотил в доску. Кое-где, прижимаясь к земле, из труб закрутился дымок.

За ночь Печора вздулась и помутнела. Пришлось приезжему натягивать бродни и лезть в воду, — валун и прижатая им веревка ушли в воду, а лодка вытянулась вдоль течения. Подтянув лодку к берегу, он взобрался на косогор и стал рассматривать реку и плот.

Наступивший паводок почти скрыл зарытые в песке бревна матки и выровнял шестирядки. Переднюю сплотку, более легкую, чем матка, течение свободно относило то в одну, то в другую сторону. Матка чуть подавалась ее движениям, готовая сорваться с песчаной отмели и уплыть. От бугров и вмятин на плоту не осталось следа, вода подняла все бревна. Только рулевое крепление матки крепко завязло в песке. Терять времени было нельзя, неуправляемый плот мог разбиться о берег. Приезжий быстро вернулся в контору.

— Ну, лоцман, идем к плоту, а не то без тебя уплывет, — тихо сказал он с порога, чтобы не разбудить милиционера.

— Не могу. Я под арестом, — простонал лоцман.

— Разрешения ждать — время терять. Пошли! Не сбежать собираемся? Хуже будет, если плоты разметает.

Махнув рукой на спящего милиционера, арестованный надел брезентовый плащ, меховые бахилы[15] и пошел за приезжим на берег.

— Мать родная! — невольно воскликнул лоцман, взглянув на реку. — Да ведь эта махина того гляди соскочит и уплывет. Людей, людей надо к сваям, к воротам, к бабкам! Только чуток к этому берегу подтянуться и тогда с мели соскочить можно. Э-эх! Людей бы побо-ле! Буди милиционера, пусть людей собирает. Упускать такую воду нельзя. — Лоцман был неузнаваем. В нем закипела энергия. — На плот надо! Хоть еще одной чалкой за сваю уцепиться.

Он подтянул к берегу первую попавшуюся лодку, схватил длинный шест и крикнул:

— Едем!

— Один плыви! Без милиции обойдемся. Я сам людей собирать буду. Ты костер на плоту разожги да концы приготовь — какие куда зацепить надо. Сделаешь все — крикни «есть!»

Приезжий, скользя и падая, взобрался на косогор, побежал к церкви, скрылся за ней и вновь показался на звоннице. Он ждал, вглядываясь в серую мглу. На земляном настиле матки вспыхнул костер. Над тихой Печорой разнеслось длинное протяжное «е-е-е-е-есть», и эхо замерло на другом берегу.

В то мгновение во влажном тумане серого утра гулко понеслись первые удары набата. Частые и резкие они звали на помощь, тревожно будили людей. Настойчивый зов поднимал всех без различия пола, веры и возраста. На помощь лоцману, как на стихийное бедствие, вышло все население. Громко судача на разных языках и размахивая руками, на берегу столпились женщины. Они показывали друг другу на плот, на костер и на одинокого человека. Надевая на ходу ватники и шапки, деловито шагали к лодкам мужчины с веслами, топорами, баграми. Недавно безлюдная улица и берег ожили.