Без дорог - [2]

— Ну и не повезло кому-то? Э-эх! Сколько леса обсохло! — проговорил он тихо и круто повернул лодку к Саввиноборскому берегу.

Причалить удалось только у церкви, где не было штабелей, канатов и лодок. Вытащив свою лодку на щебнистый берег и накатив на конец веревки большой валун, приезжий полез на косогор. Чавканье непролазной грязи под тяжелыми броднями[13] и шум скатившихся в реку камней, разбудили в ближайшем доме зырянскую лайку. Она высунула из-под ворот белую с черным носом морду, лениво два-три раза тявкнула и исчезла.

Приезжий обошел ближние дома. Двери были заперты на засовы, окна плотно прикрыты ставнями. Кругом тишина. Зная, что не всякий старовер пустит к себе ночевать, приезжий пошел искать контору лесосплава. Телефонные провода привели к новой, только что срубленной половине дома, не успевшей почернеть от дождя и солнца. Приложив к глазам руку, приезжий подтянулся на носках к высокому окну и заглянул внутрь. Неожиданно соседнее окно чуть приоткрылось, из него просунулась громадная, заскорузлая, темная от загара, смолы и воды рука. Придержав за раму готовое открыться окно, человек из темноты глухо спросил:

— Ночевать что ли?

— Да. В Троицк за продуктами ездил, а теперь опять в лес. Вымок я. Обсушиться бы. А староверы ведь не впустят!

— Обождите малость!

Окно захлопнулось. Чувствуя, что тут ему не откажут, приезжий начал счищать прилипшую к бродням грязь. Наконец послышался стук отодвигаемого засова. Дверь со скрипом открылась и на пороге в вязаной фуфайке, широких галифе и белых носках, с наганом у пояса, появился милиционер.

— О-о! Товарищ милиционер! Опять мы с вами встретились! Помните вы помогли мне лодку с мели стащить? Вот и теперь выручайте — пообсохнуть надо. Легче в лесу с медведями в берлоге жить, чем тут на ночлег допроситься.

— Так-то оно так. Да только арестантская тут. И арестованный есть. Плоты на мель посадил и хотел бежать. Вот и держу до следствия.

— Ничего. Мне ведь не навек. Всего ночь одну. — И приезжий быстро зашагал к лодке за едой и постелью.

Вернувшись, он вошел в горницу, повесил на гвоздь свою трёхстволку, снял намокшие ватник и бродни и с интересом осмотрел просторное помещение. Нехотя, потягиваясь и зевая, с печки слезла сторожиха и начала сапогом раздувать заглохший самовар.

Новая половина дома была прирублена к старой, в которой жил хозяин старовер. Широкие сени разделяли дом на две половины, вели в хлев и на поветь[14], где лежало свежее Душистое сено. Высокая до потолка переборка из неоструганного теса разделяла горницу на две комнаты. За переборкой была контора лесосплава, а «арестантская» в обычное время предназначалась для рабочих, которые приходили сюда со сплава погреться, обсохнуть и покурить. Вдоль стен протянулись широкие лавки, на них можно было не только сидеть, но и прилечь. В переднем углу, под засиженной мухами старинной иконой, стоял струганный стол. Маленькая, подвешенная к потолку керосиновая лампа тускло освещала голые стены и ситцевый полог над широкой двуспальной кроватью. От натопленной русской печки в комнате было жарко, душно. Глаза разъедал махорочный дым.

У края стола, в простенке между окнами, опустив голову на руки, сидел плотовый лоцман. Глаз его в темноте не было видно, но вся сгорбленная фигура и обгорелые, изжованные остатки длинных козьих ножек из завозной тамбовской махорки, которые он, очевидно, выкуривал одну за другой, при всем внешнем спокойствии выдавали внутреннюю напряженную борьбу и тревогу. Он не взглянул на вошедшего и, чуть приподняв голову, тихо выплюнул попавшую на язык махоринку. Мозолистые, заскорузлые босые ноги, как и его руки, говорили о постоянном физическом и тяжелом труде. Непокорные волосы русыми вихрами торчали в разные стороны. Огромные усы скрывали рот.

Временами, оторвав глаза от пола, он вглядывался сквозь запотелое стекло в серый туман ночи, прислушивался к шелесту дождя по крыше и, точно отмахнувшись от назойливых мыслей, опять опускал голову. Он старался понять неведомую причину помехи сплава. Впервые оплошав на доверенном ему государственном деле, искал и не мог найти выхода из трудного положения. Видно, он первый раз находился под арестом и не хотел и не мог с ним смириться. В ожидании развязки он не знал, к чему приложить свою силу, время тянулось медленно, и он сокращал его куревом.

— Мир вам, и я к вам! — Приезжий подошел к столу и начал вытаскивать из мешка еду. — Что, товарищ лоцман, не повезло? Обсыхаешь?

Не отводя от пола глаз, лоцман глубоко затянулся и, цедя дым сквозь усы, глухо и сдавленно проговорил:

— Не бег я. Куда побежишь — леса кругом. Не такие плоты важивал по Каме. Кабы река знакома была, да не такая песчаная с перекатами — не быть бы греху. Вот она шестирядка-то, как в песок врезалась! И пароходом тащить пытали, и воротами подтягивали. Грусть одна. Не по такой реке эдакие плоты гонять да в межень еще! — Лоцман тяжело вздохнул, сделал последнюю затяжку и встал со скамьи, чтобы бросить окурок. Тут приезжий увидел его во весь рост. Было в лоцмане около двух метров. Сильное тело, выпуклая грудь, широченные во всю дверь плечи и особенно большие, в желваках, шершавые руки говорили о редкой физической силе.