Без четвертой стены - [86]

— Сложными. Вы можете меня выслушать?

— Конечно.

— Отойдемте в сторонку.

Они встали у стены под планом-картой прииска, закурили.

— Перед вами ординарный искатель счастливой звезды.

Изюмов был под властью выпитого, говорил, подыскивая слова, пытался скрыть волнение.

— Окончил ГИТИС. Первый послевоенный выпуск. Два семестра занимался по мастерству у Лежнева. Театром болен неизлечимо. Громко сказано? Не надо благ, высокого оклада, благоустроенного гнезда. Извините, однако, за такое предисловие…

— Пожалуйста, я никуда не тороплюсь.

— Волнуюсь. В двух словах… Понимаете, хотелось работать, искать. Но искать пришлось работу. А ее не было. Настоящей, трудной. Куда ни ткнусь — одно и то же: ремесленничество, в две недели спектакль. Вчера на репетиции ходил по сцене с тетрадкой, а сегодня уже премьера. Шесть лет бродил, как Несчастливцев, из города в город. Шесть лет долой безвозвратно. В послужном списке ведущие роли. Играл я их плохо, был предоставлен самому себе. После каждой премьеры — пустота. Режиссура случайная, актеры случайные. Труппа нигде больше двух сезонов не удерживается. Или мне так не везло? Гонялся за мечтой, но…

— Вы счастливый человек, — сказал Красновидов, — что может быть прекрасней погони за мечтой.

— Однако не нашел.

Понурился Изюмов, чувствуя, что не тронула Красновидова его исповедь. Взял себя в руки, голос стал тверже.

— Последним пунктом оказался Кустанай. Полтора сезона отскрипел, все, больше не выдержал. После каждой роли замечал, что истощаюсь и дисквалифицируюсь.

Он прикурил от своей папиросы.

— Ушел вообще… Производить материальные ценности. В Джетыгаре нехватка в рабочей силе. Встретился с одним: едем, говорит. Работа трудная, говорит, кварцевая пыль, зато почетно. И вот… Тружусь. Тут вы приезжаете. Появилась надежда: а вдруг?

Красновидов понимал, что первое впечатление бывает обманчивым, тем более — человек рвется в театр, но парень этот ему понравился. Настораживало, что ни в одном коллективе он не ужился. Возможно, нетрудолюбив? Хватает с лёта? С другой стороны, Изюмов показался ему человеком неординарным, пытливым, с характером твердым, прост, неспесив.

Изюмов словно поймал его мысли.

— Я не избалован, Олег Борисович. Смальства на хлеб зарабатываю. Был кашеваром в леспромхозе, гонял плоты по Енисею, занимался спортом. Получил травму, пошел в массажисты, работал тренером. Жажда самовыражения потянула на сцену. Сбежал в Москву, экзамен по мастерству выдержал, остальные предметы сдавал экстерном.

Тут позвали к столу на «посошок». Герасимов сложил баян. Красновидов сказал Изюмову:

— Приходите завтра, Роман… А по отчеству?

— И по отчеству Роман.

— Приходите завтра, Роман Романыч, ко мне. Вместе подумаем, обсудим, как быть. Мы остановились в технической заезжей.

— Знаю.

— В девять. Идет?

— В двенадцать смена, — сказал Изюмов, — успеем?

— Вполне. А в воскресенье свободны? На всякий случай.

— Как раз. По графику.

— Жду.

За столом Красновидов шепнул Шинкаревой:

— Я, кажется, нашел актера на роль Кучерова.

— Это тот, который так пристально на вас смотрел?

— Да. Роман Изюмов. Последний тост полагался аксакалу.

— Золото — богатств, — гордо сказал старик, помахивая бороденкой, — наша прииска давал много слитка стране. А сами дорогой слитк — шеловек. Пью за такой золото.

Он отпил из стакана, остатки вылил себе на голову и поцеловал стакан в донышко.

— Слышите?! — Ксюша остановилась, задрав голову. — Кто-то кричит.

Красновидов затаил дыхание. Прислушался.

— Я ничего не слышу… Кроме биения сердца.

И он дотронулся губами до ее открытого рта.

Опрокинулась степь, поменялась местами с небом.

Была вечность, длившаяся одно мгновение.

Ксюша с усилием отстранилась. Упавшим голосом сказала:

— Я так могу задохнуться.

На горизонте вспыхнула горбушка солнца. Ксюша, упершись подбородком в колени, сидела на росистой траве недвижно.

— Вы чем-то опечалены? — тихо спросил Красновидов.

Ксюша не ответила. Вмиг наступило похмелье, и в этом похмелье, садня сердце, возникла тяжелая мысль: «Никогда не посягну на чужое». Больше всего на свете Ксюша ждала того, что пришло, и это пришедшее тут же обратилось в скорбную муку.

— Пойдемте, Олег Борисович, — сказала она, приподнимаясь, — уже утро.

Красновидов, смятенный и растерянный, взял ее под руку.

У технической заезжей, на лужайке, Беспалов, Ага-али и Лукьянов занимались гимнастикой. У колодца за оградой Алиташова стирала белье. На скамейке перед домом сидел Изюмов, поджидал Красновидова.

Ксюша, поздоровавшись с Изюмовым, взбежала по ступенькам и скрылась в потемках коридора заезжей, Красновидов пригласил Изюмова на беседу.

Руководителя бригады артистов поместили в комнате, на двери которой висела дощечка: «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». В комнате койка, письменный стол, конопатое зеркало времен первых джетыгаринских старателей, таз, над ним огромный медный умывальник. В деревянном ящике единственная на всю Джетыгару пальма. Изюмов с интересом смотрел на Красновидова, который, извинившись, дергал и толкал медный стерженек умывальника, набирал в ладони воду и умывался. Потом завтракали, пили чай.

Красновидов начал без предисловий: