Без четвертой стены - [21]

— Попахивает судом, — пустил Стругацкий, невесело ухмыльнувшись.

Ермолина сидела, будто ее исцелили от слепоты.

— Батюшки, да ведь он прав, прав, — трагическим шепотом, поворотясь к Уфиркину, причитала она. — Го-о-споди, подельщица! На театр молилась, а греха не чуяла. Ведь прав. Дурела от успеха, а в себя, в себя не заглянула. Не-ет, актера стегать положено, стегать. А я как лыска без узды. И вот на тебе, хнычу. — Она повернулась к Красновидову: — Что же делать? Делать-то что, Оле-ег? — глаза ее увлажнились. — Сами, выходит, из храма бога вытащили, а теперь…

Красновидова эти причитания угнетали. Именно Ермолину, одну ее, он бы поставил отдельно. Эта актриса никогда не шла на сделку, не давала себе послаблений. Ее труду, жестокой требовательности он поклонялся, она всегда была примером для него, эталоном истинного художника.

«Подействует ли ее покаяние на других?» — думал он сейчас и ждал, что скажут остальные. Вот Валдаев дважды утвердительно кивнул ему головой. Ангелина Потаповна, потеряв терпение, выкрикнула:

— Ну что же вы молчите? Вас спрашивают!

Ох уж эта Линка, поморщился Красновидов, везде способна базар сотворить.

— Ты, Олег, продолжай, — скрестив на затылке руки, непробиваемо-равнодушно сказал Лежнев, — продолжай, не теряй нити. Два месяца думал, так уж и выскажись.

— Теперь я только одно прошу понять, — продолжал Красновидов. — Как сказала сейчас Ксения Анатольевна, речь должна пойти по линии: тенденция, шанс, суть. Глубоко убежден, что театр, скомпрометировавший себя не только в глазах министерских инстанций, но и перед общественностью, перед зрителем, должен, хотя бы на время, исчезнуть, покинуть город и создаваться заново. Все начинать с азов! И, сколько хватит сил, создавать его по категории высочайшей. И организационной и художественной. Таким образом, встает вопрос: где?

Немая сцена длилась минуты три. Потом Лежнев присвистнул, а Ермолина воскликнула:

— Из Керчи в Вологду, что ли?!

Стругацкий опять хмыкнул и продекламировал:

— Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок…

Валдаев воздержался что-либо говорить, но был явно смущен. Уфиркин негодующе посмотрел на Красновидова:

— Думаешь, здесь все заплачут? Умолять станут: не уезжайте, на кого вы нас покидаете? Хорош план, нечего сказать.

Лежнев спросил у Олега:

— Ты, поди, уже придумал где?

Красновидов вынул из бокового кармана конверт, достал оттуда письмо, спокойно, не торопясь прошелся глазами по строчкам.

— У меня письмо из города Крутогорска, от Петра Андреевича Рогова. Вы его, надеюсь, помните. Бывший актер нашего театра, ныне пенсионер. Рогов создал в Крутогорске, в своем родном городе, самодеятельный театр. Есть сцена, зрительный зал и прочее. Я предлагаю примкнуть к этому театру. Все остальное подскажет жизнь.

Лидия Николаевна Ермолина нервически захохотала.

— Час от часу не легче. Милейший Олег Борисович, нет, вы уморили. Покинуть город, где все тебе родное, уехать в тмутаракань, в мои-то годы… Вы мне льстите, уж не владеете ли вы секретом, как век продлить?

Уфиркин добавил:

— А что же прикажете мне с моей гипертонией да малым внуком поделывать? Лидуша, уж не взять ли нам с тобой суму с сухарями, внуков на шею да и, действительно, из Керчи в Вологду пешком, по шпалам? Доигрались, нечего сказать. Задурили мозги окончательно — и себя, и других баламутите. Увольте, я пойду.

Уфиркин встал и направился в прихожую.

Лежнев его остановил:

— Паша, уйти успеешь. Доругаемся уж до конца — на сердце легче станет. Сядь.

Подошла жена Валдаева:

— Павел Савельевич, останьтесь, скоро обедать будем.

— Увольте, Элла Ивановна, ну их…

И Павел Савельевич ушел.

Валдаев был совершенно расстроен. Все ожидал, но этой крайности… Хотя, конечно, есть резон. Но так, с маху, без подготовки.

Стругацкий встал в позу тореро и поддразнивал:

— Экстравагантно, нет слов. Олег Борисович склонен к этаким экскурсам. Богатая фантазия и прочее. Но базис… Это и есть цена искупления? Смею вас заверить, любой настоящий мастер в контакте с любителями обескровит себя за сезон. Амортизируется. В этой идее, конечно, есть доля подвижничества, эдакий благородный порыв миссионерства, но реальная почва? Почва должна быть! Вношу контрпредложение. — Он цеплялся, утопая, за соломинку. — Чем в Крутогорск, давайте уж лучше в Тюмень. Там областной театр, пункт более населенный. — Запнулся, раздумывая. — И на главрежа — вакансия.

Томский вставил:

— Там своих актеров пруд пруди, а еще мы туда привалим. Я в Тюмени был. Дыра.

Красновидов сохранял каменное спокойствие. Прищурившись, незаметно оглядывал всех. Он понимал, что взрыва не могло не быть, но он и необходим — первые страсти улягутся. От Стругацкого при всех случаях нельзя было ожидать единомыслия, и Стругацкий не в счет. Этот сизарь из чужой голубятни. А старики поймут! На холодный рассудок все поймут, он был уверен. Жаль, что ушел Уфиркин — честная, прямая душа. Ермолина слишком взволнована, ее надо было подготовить заранее, не учли… Шинкарева, — он посмотрел на нее, как смотрит стрелок на дальнюю мишень, — по всем приметам, она готовит себя к большому прыжку. У нее, пожалуй, самый широкий выбор. Валдаев? Ему, конечно, трудно. Он сибарит. Музей-квартира, как магнит, притягивает. Валдаев привык к роскоши. Ирочке поступать в консерваторию. Жена — клуша, вся в заботах о пончиках, деволяях, карских шашлыках. Там деволяев не будет. А Валдаев очень нужен. Очень. Томский просит слова. Интересно, что этот-то хочет? Как актер давно угас, пять штампов, и те чужие. Когда-то Паратова играл. Он как рассохшаяся скрипка. Но склеить, натянуть новые струны, настроить — что-нибудь еще исполнит. Внешность отменная. Одутловат несколько, это от пива.