Без четвертой стены - [20]

И опять наступило молчание. Валдаев, встав за прозрачную сетчатую занавеску, раскуривал трубку и задумчиво смотрел в окно. По улице шла рота солдат, солдаты нестройно пели, мотив не улавливался. Валдаев, пожалуй, и мотив Стругацкого не до конца уловил: скоропалительность всегда настораживает, в ней, как правило, присутствует недоработка, недодуманность. И уж очень хорошо Виктор Иванович знает эту быструю актерскую зажигательность! Она как бумага. Сгорит в минуту — и черный пепел. Выступление Стругацкого хотя и выглядело деловым и, в общем, убедительным, Валдаева как-то не зацепило. Наверное, потому что не мог он, не мог так сразу поверить в столь быструю перестройку самого Стругацкого. Вспомнилось и сообщение Могилевской о письме в комиссию. «Не верю, не верю», хотя верить хотелось. Смотрел Валдаев в окно, потягивал трубку, пуская дым за занавеской. И не чувствовал, что в спину ему уставился Красновидов, пронзил насквозь взглядом и ясно увидел, что взволнован Виктор тем же, чем и Красновидов. Липа! Дешевый прием: сыграть на сумятице и неразберихе, заарканить сбившихся с пути и потянуть за собой. Куда? Волнует это Стругацкого? Нисколько. Ему нужно выйти в номенклатуру, сесть в кресло главрежа, а там пусть его пересаживают, как хотят. Театров много, кресло ему всегда найдется.

Томский, первым нарушив тишину, обратил на себя внимательные взгляды.

— Я считаю, — сказал он, чуть смутившись от этих взглядов, — выступление Семена Макаровича деловым, он предлагает реальные вещи. Я, значит, поддерживаю. — И замолк.

Лежнев вкрадчиво бросил реплику:

— А на мой вопросик-то не ответили. Пови-ис вопросик-то.

Встала с места Ксюша Шинкарева. Заговорила не сразу, будто не хватало решимости. Посмотрела на Лежнева, тот ей незаметно подморгнул: мол, не робей. Нет, она не робела. И решимости у нее не занимать стать, это все знают. При всей своей природной мягкости она могла быть волевой, даже жесткой, по-мужски смелой, хотя никто не знал, что при виде паука или таракана может завизжать, выскочить из комнаты. Заговорила не сразу потому, что не очень была уверена, о чем говорить. Что есть дело и что пустые слова, она уже не различала. По-ложась на интуицию, сказала:

— У нас в труппе было шестьдесят человек, а собрались мы? Малой группкой. О каком театре может сейчас идти речь? Егор Егорыч задал нам вопрос. Я хочу ответить. Да, Егор Егорыч, искусство не понесло большой потери оттого, что наш Драматический закрыли. Потерю понесли актеры. Теперь мы ждем чуда, а его нет. И все-таки, как бы мы этого чуда ни желали, так, с миру по нитке, труппы не создашь. Это несерьезно.

Стругацкий вскочил с места и готов был уже одним взглядом уничтожить Шинкареву. Валдаев отошел от окна и придавил большим пальцем пепел в трубке. Ангелина Потаповна бросила:

— Отвергнуть можно все, предложить труднее.

Могилевская привычно, как это она всегда делала на собраниях, постучала ложечкой по чашке — колокольчика не было:

— Лина! Дай человеку высказаться.

— Для нового театра, — не слыша возражений, продолжала Ксюша, — нужна и новая платформа. Семен Макарыч ничего такого не предложил, а претендующему на главного режиссера надо было начать именно с этого. Мы получили хороший урок. Обожглись. Теперь дуем и на воду. Лидия Николаевна, Егор Егорыч, Олег Борисович, Павел Савельич, Виктор Иваныч! Вы — ядро театра. Обращаюсь к вам: вы можете перейти от слов к делу? Дать хотя бы шанс, надежду? Ведь больше мы уже не соберемся. Плавать вокруг да около стало просто невмоготу.

В этом с Шинкаревой все молча согласились.

— Виктор Иваныч, — обратился к Валдаеву Красновидов, — позвольте мне слово. — Он попросил слова у Валдаева с явным умыслом: и чтобы подчеркнуть его приоритет в этом обществе как хозяина дома, и чтобы привлечь внимание к тому, что он будет сейчас говорить. В Валдаеве он видел единомышленника, который поймет его и впрямую и в намеке. Виктор Иванович догадливо, с особой проникновенностью ответил:

— Пожалуйста, Олег. Жду твоего слова.

— Вы знаете, — начал Олег, — я все это время после пожара находился, как бы сказать, на особом положении. Бездельничал. Поэтому было о чем подумать на досуге. Признаюсь, до сего дня положение казалось мне не таким уж безвыходным. Сейчас понял: вопрос нашего бытия запутался в клубке пересудов. Это прямая дорога к панике. А в панике решительных поступков не совершить. Ищем виновников, перекладываем наши проблемы на плечи других. Виним кого угодно, только не себя. О важном говорим как-то поверху, вообще. — Он сделал небольшую паузу, подумал и продолжал: — Мне лично больше жалко театр-здание, которое сгорело, а не театр-труппу, которую расформировали. И, прямо скажу, не такое уж это редкое событие, как многие считают, — расформирование труппы. Театры прогорали и раньше, прогорают и теперь. Прогорают в основном по двум причинам: либо из-за нерадивого, бездарного руководителя, либо от плохо сработавшегося, творчески угасшего актерского состава. Нашу беду мы не имеем оснований валить только на нерадивое руководство. Беду мы несли в самих себе. — Голос его густел, видно было, что и волнуясь, мыслью он владеет крепко. — Нас за-да-вил господин Штамп! Штамп, если его не пресечь в зародыше, насмерть отравит любой, самый могучий организм. Это предсказывали и великие — радивые! — руководители. Немирович-Данченко предостерегал от возникших штампов даже МХАТ в пору, когда театр находился в пышном расцвете. Над нами штамп начал властвовать уже с послевоенных лет. За планом, за прибылью и штурмовщиной, в погоне за эффектом и яркостью мы потеряли бдительность к самим себе. Стали ма-сте-рить спектакли, а не творить их. Наше художественное чутье незримо беспощадно притуплялось. И даже самые требовательные актеры больше отдавались инерции «поточности производства», чем заботе о глубоком проникновении в художественную сущность искусства. И вот вам результат. Иного и быть не могло. — Он снова сделал паузу, оценил, как воспринимают сказанное, и вдруг обратился к Шинкаревой: — Да, Ксения Анатольевна, вы правы, потерю понесли актеры. Но они и вины с себя слагать не имеют права. И замечу: чем больше провинность, тем выше, по законам юстиции, и наказание. И если мы собрались сюда на откровенный разговор, то откровенно и надо заявить: это наказание мы должны принять. С тем чтобы должным образом себя оправдать. И окажется, что провиниться легче, чем реабилитироваться. Готовы ли мы пойти на искупление или нет? Это первый вопрос, на который мы ответим сегодня же. А потом можно ставить вопрос о консолидации энтузиастов, решивших не расставаться. Так готовы мы на искупление или нет?