Без четвертой стены - [19]

Стругацкий сказал:

— На театре символ — не знамя, а мы с вами. Вот вам, Егор Егорович, по аналогии встречный пример. Если нефтяная скважина дает нефть, много нефти, а вышка сгорела. Что делать? Закрывают скважину? Нет, строят новую вышку.

Павел Савельевич Уфиркин покачал головой и горестно сказал:

— Знамена, вышки… Все это аллегории. Хотя прямо могу сказать, что мы сейчас скважина такая, которая нефти может дать не очень-то много. — Он неопределенно помахал перед собой руками, лицо налилось кровью. — Третий месяц заседаем! А ведь у нас семьи, дети… Сбережениями, видите ли, не продержишься… не велики они… — Павел Савельевич говорил, ни к кому не обращаясь, глядя в пол. Голос срывался и куда-то пропадал. — Обещало нас министерство трудоустроить? Обещало. Вот и надо устраиваться. А не табунить.

— Павел Савельевич, — остановил Уфиркина Валдаев, — мне хочется подсказать вам одну вещь. Мы собрались лишь только потому, что целый ряд актеров выразил желание не разлучаться и хоть малым составом сохранить то, что в нашем театре было ценно.

— А сколько мы еще будем воду в ступе толочь? — совсем раскипятился Уфиркин. — Толчем, толчем, а толку что? Артист — профессия стадная. И Уфиркин — какой бы он ни был Уфиркин — еще не театр, ему надлежит при труппе состоять.

— Ради этого и собрались, — бросил реплику Томский, ставя бокал на поднос. — Вы-то, корифей, чего предлагаете?

— Ничего я не предлагаю. — Уфиркин повернулся к Томскому. — Я не министр.

— А мы министры?

— Ну и сиди! — огрызнулся Уфиркин.

Семен Макарович Стругацкий достаточно уже сориентировался в обстановке, чтобы понять: людьми владеет паника. Он не обращал внимания на то, что его здесь приняли не очень приветливо. Он знал причины, но не хотел в них сейчас вдаваться. Во всяком случае, по звонку Могилевской «приходите, обсудим, как быть дальше» он сюда не явился бы. Но после этого звонка был еще один — звонил некий Иван Иваныч из Управления театров: «Сходи, Семен Макарыч, поприсутствуй». И вот он здесь. Бравый, бодрый, с небрежно торчащим хохолком светло-рыжих волос на макушке, с сытым, довольным лицом. Но он нервничал: давно созревшую мечту, ставшую уже неотвязно тягостной, появилась надежда реализовать. Баста. Он вдоволь насиделся в рядовых режиссерах. Годы идут, опыт накоплен, творческих планов, открытий целый сундук. И сколько можно стоять в очереди на главного? Вот случай, и другого не представится. Нет, выкладывать всю программу сейчас, сразу, конечно, бессмысленно. Среди этих он не в фаворе, надо вести себя умно. Только зондировать, вместе с ними «ломать голову» и преподнести так, словно здесь, сию минуту, все и родилось. А потом…

Он заговорил не торопясь, сдержанно, ровно, может быть, только длиннопалые, чуть суховатые руки с тщательно ухоженными ногтями выдавали его нервозное состояние. Он старательно сцепил пальцы на обозначившемся уже животике, и ему стоило труда не разъединять их; подбородок умышленно прижал к груди, чтобы не видеть, как воспринимают его слова окружающие: их взгляд мог сбить с мысли, сорвать со спокойного тона. Как и все, утомленный никчемными перебранками, слезами и охами, говорил доверительно, взвешивая свои слова, примериваясь к каждому в отдельности, каждому держа расчет потрафить и заполучить соучастие, поддержку; речь свою сдабривал «братцами», «друзьями», «милыми». Говорил много всего, но красной нитью протаскивал мысль: мы без главного, нужен главный — энергичный, опытный режиссер, способный взвалить на себя груз целого театра.

— …На базе таких патриархов сцены, как… — и ни одного из «патриархов» не забыл поименовать. Не забыл, так, между прочим, прозрачно намекнуть, что он, если ему доверят бразды, всегда будет поддержан («уж в этом не сомневайтесь!») рукой сверху.

— Карт-бланш, друзья, карт-бланш.

И когда закончил свою речь, подошел, уважительно склонившись, к Ермолиной и поцеловал могиканше руку.

И наступило молчание. Все задумались.

Стругацкого все знали. Знали его как человека неуравновешенного; с актерами бывал деспотичен, резок, унижал их, чтобы только самому держать верх; актрис доводил до слез. И часто все кончалось скандалом, шумным разбирательством в кабинете директора. Стругацкого прорабатывали, он каялся: «Когда горю — забываю сам себя, простите». Прощали. Но проходило время — и все оставалось по-прежнему. Да, сейчас Семен Макарыч был неузнаваем: мягок, говорил просто, по-деловому, нет этой трескучести в голосе, этих оскорбляющих самовитых словечек, язвительных эпитетов. Пересмотрел себя? Одумался, пережил? Обстоятельства человека меняют, беда объединяет. А вдруг?..

Ермолина отрешенно, без особой заинтересованности спросила:

— Где вы, голубчик, найдете помещение-то?

— А это пусть вас даже и не волнует, дорогая Лидия Николаевна.

Стругацкий почувствовал под собой почву. Мелькнул лучик надежды. Поддержать его, этот лучик, не дать угаснуть!

— Помещение нам дадут без звука. — И твердо, веско добавил: — Труппу, труппу собрать! Вот о чем сейчас надо заботиться.

— В этом и я берусь помочь! — бравым голосом сказала Могилевская. — Ног не пожалею, оборву телефон. Местком не подведет, тут уж положитесь на меня.