Без четвертой стены - [12]

Режиссерам было в полное удовольствие с ней репетировать. Что ни скажи — на все готова. Повторить сцену? Пожалуйста! Хоть двадцать раз. Без устали. Без капризов. Наивна, доверчива, глаза жадные, неподдельно восхищенные. И случалось, роль явно не ее плана, не роль — гроб. Не выговорить, не то что сыграть. Нет, посидит, помучается, все губы искусает, от бессонных ночей придет на репетицию с синими кругами, с воспаленными глазами. «Я нашла! Придумала. Можно попробовать?» Начнет — и все правда, все выговаривает, так и сияет изнутри. А потом, без тени кокетства, спросит еще:

— Нравится?

Ксюша жила театром. Дышала им и задыхалась без него. Без театра она тускнела, пыл души угасал, блекло лицо, глаза становились сумрачными. Ей становилось одиноко, она, как деревце на отшибе в лесу в осеннюю пору, жухла, и это видно было издалека. Если нет репетиции, нет спектакля, пусть это случалось редко, если приходит день отгула за переработку, она бежала в театр и торчала там целый день просто так. Запиралась у себя в гримуборной, читала, вела дневник. Могла бродить по мастерским, кому-то помогать, подшить чего-то, подклеить, раскроить лоскутки для искусственных цветов. В костюмерной подолгу рылась в женском гардеробе. Что-то примеряла, приглядывалась к платьям разных фасонов, стилей, эпох, напяливала на себя шляпки, ушанки, чепчики. Сидела на репетициях, смотрела, как работают другие. И становилась вновь сама собой, естественной. Живой Ксюшей.

На третий год работы в театре комсомольская молодежь избрала ее комсоргом. Шинкарева, таким образом, как бы приблизилась к руководству.

И неожиданно окунулась в неприглядную прозу жизни.

Началось с мелочи. Подшефный колхоз обратился в комитет комсомола: мобилизуйте, если можно, молодежь на уборку картофеля. Осень дождливая, копать приходится вручную, нужна дополнительная рабочая сила. Шинкаревой позвонили из райкома комсомола: ходатайство надо поддержать. Комитет комсомола в спешном порядке обсудил. Поддержали. Ксюша загорелась. С каждым, кто был включен в список, поговорила в отдельности. Все — за. Колхоз обещал каждому оплатить на трудодни картошкой, пусть только захватят, мол, мешки. И лопаты. Но лопат ни у кого не оказалось.

Шинкарева пошла к начхозу театра.

— Михаил Александрович, лопаты есть?

— Есть, но без черенков.

— Надо заготовить.

— Сколько?

— Тридцать штук.

— Пиши заявку.

Ксюша написала.

— Теперь к Шворину на подпись.

Шворин, заместитель директора по хозяйству, уехал на фабрику. Ксюша ждала его до полудня, он не вернулся. Зашла к директору.

— Петр Степанович, подпишите.

Петр Степанович подписал. Начхоз потребовал печать. Побежала к делопроизводителю. Делопроизводитель болен, ключи от сейфа у кассирши. Кассирша в банке. Дождалась. Было уже пять часов вечера.

Начхоз положил бумагу в стол.

— Теперь ступай к начальнику производственных цехов — пусть дает распоряжение столярному цеху изготовить черенки.

Пошла к начпроизводства, тот сделал большие глаза.

— Сколько? Тридцать? Так это ж делов на целый день, а у нас запарка.

— Что же делать?

— Иди к Шворину, пусть дает распоряжение.

Шворин обворожительно улыбнулся.

— Нам с вами за эти черенки, уважаемая Шинкарева, набьют по шее. Не выполним план — вспомнят нам такие черенки! И пойдет писать губерния.

— Так купите, — сказала она, — у нас есть фонды на молодежные мероприятия. Возьмите из этих фондов деньги и купите. Ведь так просто.

Он посмотрел на часы.

— Конец рабочего дня, машина ушла в гараж.

— Напишите отношение, я сама достану машину. Шворин снова начал морщиться. «Эта пава, оказывается, с характером». Снял трубку местного телефона.

— Второй склад… Степан? Шворин говорит. У нас стояки, пять на пять, остались? Понятно… К тебе сейчас зайдут, выпиши. — Трубка мягко легла на рычаг. — Ну вот, моя ненаглядная, вам повезло. Идите на склад, это в подвале. За рабочей курилкой дверка, не стукнитесь о притолоку, там темновато. И желаю творческих успехов.

Ксения спустилась по гулкой железной лестнице в склад. Степан, как Плюшкин, сидел на куче каких-то кожаных обрезков и сортировал их.

Он воззрился, сморщившись, на вошедшую, снял с носа очки и спросил тоном часового на проходной:

— Вы от Шворина?

— Да.

— А зачем вам штакетник понадобился? Садик огородить? — и засмеялся хриплым, ехидным смехом. — Репку-морковку сажать?

— Мне штакетник не нужен, мне нужны черенки для лопат.

Степан накинул очки на нос.

— Черенки? А Шворин звонил про штакетник. Опять что-то крутит. Какой же из стояков штакетник? Сколько же вам этих штакетин нужно?

— Мне нужно тридцать че-рен-ков, — сдержанно и веско сказала Ксюша.

— Строгать будете? Он ведь квадратный.

Шинкарева стояла в совершенной растерянности. Из-за ерунды она потратила без толку целый день. Завтра репетиция, ее сцена, тяжелая, потребует полной отдачи. Добро бы сделала дело, но так, проболтаться впустую…

Степан разглядывал Ксюшу поверх очков и ждал, что она скажет.

— Строгать я не умею, — сказала Ксюша.

— Да это я сразу понял. Но об нестроганые-то ручки попортите, занозите, пузырьки натрете.

— Позвоните Шворину и спросите. — Ксюша чувствовала, что терпение ее подходит к концу.