Без четвертой стены - [11]

Поглубже разобраться, так формулировки «театр катился под уклон», «установлен ряд серьезных ошибок и упущений в деятельности» и прочие другие мало что говорят. А может быть, в решении комиссии скрыт намек: мол, подобные явления стали своего рода системой и на примере Драматического театра неплохо бы дать урок и другим? Мол, и тех ожидает «расформировать, если…». И это «если» волновало погорельцев.

— А что, если взять все эти «если», — предложил кто-то из них, — да под микроскоп?

— Правильно, — поддержали его. — И рассмотреть, поискать ту вредную бациллу, которая как ни мала, а способна и гиганта с ног свалить.

Волновал, к примеру, вопрос: почему не упомянули, хотя бы вскользь, о том, что в театре была активная, сплоченная комсомольская организация.

— И если сигналы о неблагополучном положении в театре не поступали в апартаменты Министерства культуры, — вспомнил один из погорельцев, — то в райкоме и горкоме комсомола их, этих сигналов, в письменном и устном виде, предостаточно.

— То-то и оно! Из этого вывод: межведомственная связь оперативностью похвастаться не может. Письменные сигналы остались под сукном, устные — чьи-то уши не расслышали, а комиссия по этой причине многими фактами не располагала. И хочешь не хочешь — объективность дела в какой-то степени искажена.

Среди погорельцев были люди, умудренные и опытом и стажем, отмеченные высокими званиями. Мамонты, как их величали за глаза, с широким кругозором, умеющие держать нервы в руках, знали законы жизни не только по книгам. Но и они, как ни бились, выхода не находили.

Комсомольскую организацию возглавляла молодая актриса Ксения Шинкарева. Активная, хороший товарищ, в любом деле — огонь. Инициативная, за молодежь — горой. Ее творческие успехи отмечены прессой, актрису полюбил зритель, но почему-то невзлюбил директор. Да и главный режиссер. Почему? Частность или тенденция? Шинкарева в открытую высказывала колючие, но правильные замечания, комсомольцы ее поддерживали, и общественность театра тоже. Куда уж как приятно слушать горькую правду, тем более от молодых. И вот результат: Шинкареву стали тихонько эдак, деликатно отодвигать на второй план. Человек она восприимчивый, легкоранимый, несправедливость переносит тяжело. Поделиться ни с кем не отважится, хлопотать за себя не станет — не любит проявлять заботу о своей персоне. А рана есть, она болит. От этого снижается качество труда актрисы, а значит, слабеет и качество спектакля.

Ксения Шинкарева окончила Институт театральных искусств года три назад. Экзаменационная комиссия отметила профессиональную зрелость актрисы, хорошую эмоциональность, умение владеть образом. Ксения Шинкарева оказалась одной из немногих студенток, за которую ухватились и столичные и периферийные театры, киностудия предложила роль в новом фильме.

Но Егор Егорович Лежнев, ее педагог и наставник, отмел все предложения:

— Как член экзаменационной комиссии и руководитель курса я предлагаю ей театр, в котором и сам имею честь служить. Государственный Драматический. — Он уколол Шинкареву строгим, лукавым взглядом и добавил: — Хочу надеяться, что она мое предложение не отклонит.

А в кулуарах по-отечески пробрюзжал ей почти шепотом:

— Тебе ангажементы вскружат голову — и обязательно промахнешься. Доверься старику. Вот тебе моя рука, и пошли.

Лежнев в полном смысле слова за ручку, будто боялся, что она раздумает и сбежит, привел ее в театр:

— Вот какую я вам Жанну д’Арк взрастил!

Директор отводил глаза от округлых форм молодой дебютантки. Он прямо при актрисе поблагодарил Лежнева за ценную находку, а Лежнев, сухой, с бескровным худым лицом, голым поблескивающим черепом, умиленно раскланивался, будто это его принимают в театр, а не Ксению. Главный режиссер, напротив, изучающе оглядывал ее с ног до головы. Директор спросил:

— Вы беспартийная?

— Я коммунистка, — ответила Шинкарева.

Главреж, понизив голос до профунды, вкрадчиво осведомился:

— Извините меня, Ксения… э-э… Анатольевна, вопрос нескромный. Вы выглядите много моложе своего возраста. Чем объяснить, что институт вы закончили с таким опозданием?

— Мне двадцать шесть лет, — прямо ответила Ксюша. — После войны я работала, — она чуть запнулась, — в оперетте. Подрабатывала. А перед институтом еще и училась. В вечерней школе.

— Спасибо, — главреж приложился к большой и мягкой Ксениной руке, — и еще раз извините.

Ксюше эта церемония показалась излишней и слащавой. Она спросила:

— А что, мой возраст может стать препятствием для…

— Что вы, что вы-ы-ы! — прервал ее главреж, расщедрившийся на комплименты. — Ваш возраст прекрасен. А непосредственность… Это такой плюс. Что вы, что вы, все решено, и двух мнений быть не может.

И все началось прекрасно. Весь мир, казалось Ксюше, улыбался. Шагая по улице, она сдерживала себя, чтобы не похвастаться каждому встречному, что она принята в Драматический театр. Она акт-ри-са! Понимаете, люди, что означает это слово, хотелось ей крикнуть на всю улицу. Это все! Вся жизнь. Нет ничего прекраснее, чем быть актрисой.

В первый же сезон ей надавали ролей, не знала за какую взяться. Репетировала, захлебываясь от удовольствия. Характер у нее добрый, покладистый. Она, как нездешняя, в свои двадцать шесть лет не знала еще, что такое плохой или злой человек. Нет таких, это неправда. Всегда улыбчивая, приветливая, скромно, некричаще, как многие ее подруги, одета, копна волос схвачена ленточкой. Лицо открытое, на щеках легкий румянец, ни пудры, ни губной помады, ни ретуши. Высокого роста, плавна в движениях, без тени позы, самолюбования. Подарок театру, как ее кто-то однажды окрестил.