Бейкер-стрит на Петроградской - [7]

Однажды Феликс сказал:

— Нужно искать зал с балконом!

— Зачем?

— Она купается в бочке…

— ?

— Сверху, наверное, снять ее интереснее.

Значительно продвинулся наш немецкий язык, который до этого с отвращением (язык врага) мы изучали в школе. Теперь мы распевали с ужасающим акцентом:

In der Nacht ist der Mensch nicht gern aleine…

Что в переводе означало: «По ночам мужчина не хочет быть одинок…»

Вот таково было благотворное влияние киноискусства на наши неокрепшие души.

В соответствии с завещанием вождя мирового пролетариата, кино почиталось важнейшим из всех искусств. Товарищ Сталин всячески поддержал эту установку, и потому кино у нас было не только важнейшим, но и великим. Величие кинематографа в те годы выражалось, в частности, в названиях кинотеатров. В Ленинграде были: вышеозначенный «Титан», а также «Великан», «Колосс», «Гигант» и даже «Колизей»!

Как мы выбирали фильмы?.. Как и теперь, надо полагать. Молва была лучшей рекомендацией. Рецензии критиков не имели никакого значения. В те времена мы даже говорили: «Раз в статье ругают, надо смотреть…»

Как видите, мой кинематографический багаж был невелик. Смолоду я не помышлял стать кинодеятелем, не поступал после школы во ВГИК, редко-редко ходил по пригласительному билету в ленинградский Дом кино на Невском проспекте. Но когда попадал туда, то с интересом слушал рассказы режиссеров. Помню свое восхищение на вечере молодого небожителя Владимира Венгерова и его рассказ о съемках «Двух капитанов»…

Я был «стопроцентным зрителем»… и литературным мальчиком, поэтому мы с Феликсом и поступили на филологический факультет Ленинградского университета. Я — на газетное отделение, он — на русскую филологию.

Мой выбор огорчил родителей. Отец хотел, чтобы я стал архитектором (и он был прав, но архитектором стал не я, а мой сын, его внук). Мама мечтала, чтобы я стал дипломатом… Наивная!

НАШИ УНИВЕРСИТЕТЫ

В нас воспитывают важное и опасное качество. — Я рисую сладострастного слона. — «Табуретовка» Глеба Горышина. — Первые публикации и первые гонорары. — На трамвае от Сосновки к Калинкину мосту. — Служба в газете. — Я отец семейства. — Отпечатки пальцев и плед за пять долларов.

Профессура старой, ещё дореволюционной школы воспитывала в нас очень важное и, как показала дальнейшая жизнь, опасное качество — интеллигентность.

Худшего времени для гуманитарных наук, чем 1949 год, придумать было невозможно. Тяжко было всей стране, но для учёных сама их профессиональная деятельность была зоной ежедневного риска. Сегодня ты профессор, за кафедрой, тебе внимают студенты, а завтра — безродный космополит и враг народа. В эту эпоху тотального мракобесия наши профессора пытались укрыться в прошедших временах и узких специализациях, страшно далёких от окружающей действительности и правящей идеологии. Не у всех получалось. На первом курсе мы начали слушать профессора Гуковского, но вскоре его арестовали… Замечательный некрасовед Евгеньев-Максимов всячески избегал касаться проблем современной советской литературы. Легендарный профессор Пропп в своём курсе не выходил за пределы нашего Средневековья. Лингвист Будагов уже по самой природе своей науки был ограничен проблемами синтаксиса и пунктуации — чему, как кажется, был очень рад. И только литературоведы Макагоненко и Наумов вдохновенно живописали немыслимые достижения социалистического реализма и доказывали преимущества оного перед иными методами.

Львиную долю учебного времени отнимали занятия по так называемой специальности: своим опытом работы в партийной печати делились мастера советского газетного дела, доценты П. Хавин, А. Бережной и Б. Вяземский.

Самым ярким впечатлением от университетской учёбы стали для меня студенческие стройки.

В шесть часов день за днём

Слышен возглас: «Подъём!»

Вьется низкий, белесый туман.

И студенты идут

В наступленье на грунт

По росистой траве в котлован…

Это была песня, написанная нашим же студийцем из Дворца пионеров, Юрой Голубенским — первокурсником-юристом. То, что мы делали, наверняка никому не было нужно — да нам-то что было за дело, мы были молоды, веселы и на этих стройках чувствовали себя куда свободнее, нежели на лекциях о теории и практике партийной печати. В районе Лодейного Поля под надзором местных прорабов мы строили какие-то малюсенькие электростанции на крошечных речушках…

Через несколько лет Медведковская ГЭС, которую мы тогда строили, поросла бурьяном: речка течет, трава растёт — всё пришло к тому, чем и было до нашего пришествия, только ряжи остались стоять.

Моей «общественной нагрузкой» была стенная газета «Филолог», про которую говорили: «Растянулася газета от клозета до клозета». Действительно, длина ее была не менее пятнадцати метров, выпускали мы ее каждую неделю. И всякий раз, когда ее разворачивали, толпы студентов обступали наш настенный орган.

Вооруженный кистями и гуашью, я без устали рисовал карикатуры, а Феликс делал к ним стихотворные подписи. Газету мы выпускали ко всевозможным событиям на факультете. А поскольку событиями этими были в основном комсомольские собрания и происходили они довольно часто, у нас с другом Нафтульевым периодически случались творческие кризисы. В один из таких моментов, получив общественное задание из комитета комсомола — заклеймить двоечницу N, мы с Феликсом тупо посмотрели друг на друга.