Бетховен. Опыт характеристики - [7]

Итак, с одной стороны — старая тема, неоднократно использованная в приложении и к песенному и камерному стилю, а с другой — архитектоническая нескладица, лишающая последнее симфоническое произведение Бетховена элементарных признаков органичности, вот неутешительный перспективы для оправдания эпитета конечного совершенства, присвоенного эскизу произведения, о о котором мечтал Бетховен, с усердием, не отвечающим нужде гения в диеирамбических спичах по какому бы то ни было преходящему поводу.

Что касается теперь вопроса о существе музыки в симфонии, то это вопрос субъективной оценки и в значительной мере личного вкуса. Для пишущего эти строки и здесь очевидно, что кульминационный пункт симфонии, подготавливаемый, по общему мнению, тремя предшествующими частями, крайне пестрыми по соотношению друг к другу, — хоровое заключение—и по своему мелодическому содержанию не может удовлетворить привычного слушателя сильного и патетичного Бетховена. Вместо вольной и текучей, радостной песни, всем понятной и близкой, в «вокальном окончании симфонии» мы имеем тему чисто инструментального характера, притом и неяркую, невыпуклую, тему с четырех сторон сдавленную тисками академической, квадратной симметрии и слишком очевидно искусственно построенную.

Что же осталось за симфонией? Ее идейная сущность? Но о ней мы знаем только по Шиллеру. Или анекдот о полицейской замене неблагонадежного слова Freiheit (свобода) более нейтральным Freude (радость)? Но анекдотичность не к лицу гения. Традиционное суждение: «Бетховен сказал Девятой симфонией нечто большее того, что может выразить одна инструментальная музыка и для этого прибегнул к помощи человеческого слова и голоса»? Но это слишком наивно для характеристики мудрости гения.

Или, быть может, «изменился Заратустра, как дитя стал Заратустра»?

Отшельник, повстречавшийся Заратустре, сказал ему:

«Как в море жил ты в одиночестве и это море лелеяло тебя. Увы, ты хочешь сойти на берег? Увы, ты хочешь снова влачить свое тело».

Заратустра отвечал: «Я люблю людей, я несу людям дар».

«Не давай им ничего, молвил отшельник Заратустре. Лучше возьми у них что–нибудь сам и неси с ними–это будет для них самым большим благодеянием.

«А если хочешь ты им дать, то дай им только милостыню и заставь их еще просить ее! "

«Нет, отвечал Заратустра, я не подаю милостыни. Для этого я недостаточно беден».

Свои богатства три года спустя Бетховен унес в могилу на Верингерском кладбище.

VIII

Среди книг, оставшихся после смерти у Бетховена, оказались: Kant, Naturgeschichte und Theorie des Himmels; Bode, Anleitung zur Kenntniss des gestirntes Himmels; Thomas von Kempis, Nachfolge Christi. Цензура наложила руку на S е u m е, Spaziergang nach Syrakus; Kotzebue, Ueber den Adel; Fessler, Ansichten von Religion und Kirchentum.

Конечно, меньше всего этот список, обнаруживающий значительную односторонность интересов своего читателя и очевидно случайный, может отвечать на вопрос о философских влияниях передовых умов того времени на идеологию Бетховенского творчества.

Вопрос этот, весьма занимательный и существенный, до сих пор выяснен далеко недостаточно и если биографы Бетховена не преподали бы нам общего положения о «могущественном воздействии на сознание Бетховена подъема общественной мысли, характеризующего время развития его взглядов ", о влиянии поэзии Шиллера и системы Канта, да знакомой цитаты из последнего: «звездное небо над нами и внутренний закон внутри нас», — Бетховен если и не выученик, то во всяком случае вольный или невольный последователь германской мысли, оставался бы для нас совершенно незнакомой фигурой.

А между тем совершенно ясно, что именно начала германской философии той, что занимает центральное место в элементах германской культуры вообще, должны были оказать самое непосредственное влияние на склад мышления Бетховена, существенно предопределив не только направление поступательной линии его творчества, но и отдельные изгибы этой, столь непостоянной в своих очертаниях, кривой. Ибо где, в самом деле, как не в германской философии мы оказываемся свидетелями одновременного сочетания субъективных абстракций с сущностями, субъективных идей с абсолютом, субъективного сознания с абсолютным познанием самой истины, субъективного идеализма с идеализмом абсолютным? Феноменализма личного сознания с универсальностью идеальной соборности? Чутья нижнего слоя индивидуального подсознания и, вместе, проекций в дальние плоскости коллективного миропостижения?

Германский дух — бесспорно метафизический, даже в гносеологии и феноменализме германской философии. Таковыми и по существу, и по способам воплощения были все построения отвлеченной мысли Бетховена.

Для германской философии характерен волюнтаризм, волевой порыв, как основа бытия, волюнтаризм кантовского учения о практическом разуме, автономии личности, царстве свободы. Волюнтаризм, что был миссией германской мысли, со времени Бёме почуявшей темный волевой источник бытия, начало иррациональное, Urgrund. Но и э т о начало, как никто, чувствовал Бетховен и, быть может, как никто владея изначальным языком иррационального выражения, сумел это высказать между строк своих гениальных партитур.