Бессонный всадник - [2]

а у нас все ряской затянуло. Вы скажете, куда народ глядел? Не хочу зря говорить на этих Маргарито (хотя до сих пор не отыщу моего коня Конягу), но кто орал: «Только руку запустил, форель словишь!» И что плохо, так оно и есть. Река, лагуна или что у нас такое, прямо ходит от форели. Мы и сами успокоились, даже я радовался. Не река – лужа, а в ней рыбы мечутся, вы себе представьте! Вода стоит, рыба кишит. Эвкалипты видите? Так вот, оттуда и до самой рощи Компании Уарон все была вода. Рыбаку – истинный рай, лови – не хочу! Мы и ловили – кто ведром, кто решетом, кто корзинкой, а кто и впрямь руками, как эти подлецы сказали. Знаете, почем форель была? Десять сентаво дюжина! Нет, представляете? Да вы сами купили у Святых Мощей целую связку. Правда, рыба краденая, но это дело не мое.

Так оцепенела Чаупиуаранга. Потом и другие реки стали. Да что там, если бы их одних одолела немочь!

Глава вторая, о том, как удивился дон Раймундо Эррера, когда к нему вернулись земельные права общины Янакоча

Эвкалипты потрескивали от холода. Дрозды весело пели, приветствуя рассвет. Дурное предчувствие пронзило дона Раймундо, и он, пошатываясь, поднялся с каменной скамьи, на которой – укрытый скорее гневом, чем пончо, – дожидался конца ночи Не говоря ни слова, он вошел в дом, сварил жидкий кофе, отрезал хлеба и сыру. Светало. Жена его, Мардония Марин, с удивлением смотрела на него – никогда еще он не гнушался пищей; но он не глядя на нее и не касаясь съестного, вышел из-за стола, сложил суму, пересек поле, где пасся его послушный, невысокий конь по кличке Рассеки-Ветер. Медленно его оседлал. Вернулся в дом.

– В 1705 году испанский король даровал нам права на землю, – сказал он жене. – Я за ними еду.

– Сколько дней тебя не будет, сеньор? – спросила Мардония Марин.

– Может, дней, а может – и недель, – отвечал он с отрешенностью, которой жена за ним не знала. День беззастенчиво сверкал над лощиной Чаупиуаранги. Дон Раймундо неспешно сел в седло. До склона Кенкаш он ехал рысью. Через три дня, наутро, его зоркие, злые глазки разглядели усадьбу Лаурикоча. Туман еще скрывал бесчисленные амбары, поилки, конюшни, коровники и овчарни. Выпрямившись в седле, дон Раймундо подъехал к воротам, спешился, пересек мощенный камнем двор. Погонщики спокойно навьючивали смирных лам. На краю скамьи сидел человек и пил кофе из кувшинчика. Глядел он сердито, и это его портило.

– Добрый день, дон Раймундо, – сказал надсмотрщик. – С чем пожаловал?

– Бог в помощь, Состенес, – отвечал старик, внезапно ощутив усталость. – Можно мне повидать дона Германа?

– Навряд ли, дон Раймундо.

– Если он занят, я подожду.

Лицо надсмотрщика стало совсем мрачным.

– Он не занят, он умирает.

Старик побледнел.

– Я знал твоего отца, Состенес. Он был верный человек. Мне очень нужно видеть дона Германа.

– Он никого не принимает, дон Раймундо.

Старика знобило, словно ему хотелось горячего кофе.

– Кофейку налить, дон Раймундо?

– Нет.

– Горячий!

– Скажи, что я здесь.

– Я скажу, но вы опоздали, дон Раймундо.

Раймундо Эррера был бледен как смерть. Состенес ушел. Старик схватился за голову и, словно голова эта чужая, стукнул ею об стенку. Шатаясь, он присел на камень. Из тумана проступали люди, терявшиеся в просторе пастбищ. Сквозь пелену слез неспешно шли стада. Когда колокол пробудил его от оцепенения, дон Раймундо ощутил, как печет солнце. Старуха в черном глядела на него гноящимися глазами.

– Хозяин тебя зовет.

Старик стряхнул свою печаль, поднялся, и женщина повела его за собой. Они пересекли двор, прошли под аркадами, миновали залу, поплутали по переходам. Наконец старуха указала какую-то дверь. Дон Раймундо постучался. Ответа не было. Он осенил себя крестный знамением и вошел. В креслах, у окна полутемной, пропахшей гнилыми яблоками спальни, куда едва сочился дневной свет, сидел иссохший, задыхающийся человек, ничем не похожий на гордого дона Германа.

– Я пришел, сеньор Минайя, – сказал глава общины.

– А я ухожу, Эррера, – отвечал помещик.

Дышал он все тяжелее.

– Да будет воля господня, дон Герман.

В глазах умирающего забрезжил страх.

– Ты за правами? – выговорил он.

– Чужого не прошу, дон Герман. Уговор дороже денег.

– Я его выполню, – сказал Минайя и с превеликим трудом позвал: – Сос-те-нес!.. Состенес, – повторил он. – У нас в кладовке стоит черный кожаный сундук. Ты его знаешь?

– Знаю, хозяин, – отвечал надсмотрщик.

– Там бумаги, они нужны сеньору… Они ему принадлежат… Он возьмет их… Ключ у меня в шкафу.

– Много мы вам должны, сеньор Минайя?

– Началось полугодие, – прохрипел больной. – За вами пятьсот солей.

Дон Раймундо Эррера поглядел на обломки былого величия и неспешно поклонился. Состенес отвел его на чердак, занимавший почти все место под крышей. Там, низко пригнувшись, они добрались до сундучка, обитого тисненой кожей.

– Вот он.

Состенес дал старику ключ и пошел вниз. Подождав, пока затихнут шаги, дон Раймундо открыл замок и поднял крышку. Золотое сияние омыло его. Ослепленный скорей удивлением, чем страхом, старик отскочил назад и, притаившись за мешками овса, подождал, пока яркое пламя, охватившее забытые бумаги, не станет мягким свечением. В испуге и радости понял он, что земельные права общины, проспавшие сорок лет на затхлом чердаке, не отсырели, нет – они сверкали, словно полчище светлячков. Немного успокоившись, он обернул дарственную, чтобы она не потускнела, черной клеенкой, положил на самое дно сумы и отправился домой. Очищения ради он решил не есть, пока не доберется до своего селенья. Тихо и мирно миновал он лощины Анамарая, и лишь сверкание снегов напомнило ему о том, как утомился, как истомился духом дон Амбросио Родригес, представитель общины (выборных в ту пору еще не было), когда, перед самой своей смертью, ускользнул от преследователей, спустился в поместье Минайи и, в последний миг, предложил молодому дону Герману лучшую сделку во всей его помещичьей жизни: сберечь земельные права общины Янакоча.